Он без обиняков становится на сторону Дженис:
– Она робкая.
– Робкая! Однако сумела забеременеть, и бедному Хасси пришлось на ней жениться, когда он сам едва только научился рубашку в брюки заправлять.
– Ему уже стукнул двадцать один год, как вы изволили выразиться.
– При чем тут годы. Одни умирают молодыми, другие рождаются стариками.
Эпиграммы по любому поводу. Забавно. Экклз громко смеется. Она делает вид, будто не слышит, и с яростным усердием принимается за белье.
– Робкая, как змея, – говорит она. – Эти маленькие женщины просто яд. Семенят вокруг, зыркают своими подлыми глазенками и возбуждают всеобщее сочувствие. От меня она сочувствия не дождется, пускай мужчины плачут. Послушать ее свекра, так она величайшая мученица со времен Жанны д'Арк.
Экклз снова смеется. Так оно и есть.
– А что, по мнению мистера Энгстрома, должен делать Гарри?
– Ползти обратно. Что еще? Он и приползет, бедный мальчик. Он, в сущности, такой же, как отец. Добрая душа. Наверно, потому-то мужчины и управляют миром. Все они – сплошь душа.
– Довольно необычная точка зрения.
– Разве? Именно это все время твердят нам в церкви. Мужчины – сплошь душа, а женщины – сплошь тело. Не знаю только, у кого мозги. Наверное, у Господа Бога.
Он улыбается и думает: неужели лютеранская церковь внушает всем такие идеи? Сам Лютер был тоже отчасти таким – в комическом гневе преувеличивал полуправду. Возможно, именно отсюда и берет начало протестантская чеканка мрачных парадоксов. Глубоко укоренившаяся безнадежность лежит в основе подобного образа мыслей. Высокомерие пренебрегает частностями. Впрочем, кто знает – он уже изрядно забыл теологию, которой его пичкали. Ему приходит в голову, что следовало бы повидать пастора Энгстромов.
Миссис Энгстром продолжает развивать свою мысль.
– Ну вот, а моя дочь Мириам стара, как мир, и всегда была старухой, о ней я никогда не беспокоилась. Я помню, еще давно по воскресеньям мы, бывало, ходили гулять к каменоломне, Гарольд так боялся – ему было не больше двенадцати, – он так боялся, что она упадет в пропасть. Я-то знала, что она не упадет. Вы только на нее посмотрите. Она не выйдет замуж из жалости, как поступил несчастный Хасси, чтобы потом весь мир набросился на него, когда он попытался вырваться на свободу.
– Я бы не сказал, что весь мир на него набросился. Мы с матерью его жены только что говорили о том, что дело обстоит как раз наоборот.
– Напрасно вы так думаете. От меня она пускай сочувствия не ждет. На ее стороне все, начиная с самого президента Эйзенхауэра. Они заговорят ему зубы. Вы сами заговорите ему зубы. А вот и второй.
Входная дверь открылась так тихо, что только она это слышит. На кухню входит ее муж, он в белой рубашке и галстуке, но под ногтями черные полоски – он наборщик. Такой же высокий, как жена, он кажется меньше ее ростом. Губы в самоуничижении шевелятся над плохо пригнанными искусственными зубами. Нос у него, как у Гарри, – аккуратная гладкая пуговка.
– Добрый день, святой отец, – говорит он. Одно из двух – либо он католик, либо вырос среди католиков.
– Очень рад познакомиться с вами, мистер Энгстром. – Рука у Энгстрома жесткая по краям, но ладонь мягкая и сухая. – Мы говорили о вашем сыне.
– Я в ужасе от его поведения.
Экклз ему верит. Вид у Эрла Энгстрома серый и изможденный. Вся эта история его явно доконала. Он сжимает губы над ускользающими зубами, словно человек с больным желудком, который пытается подавить отрыжку. Кажется, будто что-то грызет его изнутри. Краска, как дешевые чернила, сошла с его глаз и волос. Прямолинейный человек, он измерял свою жизнь полиграфической линейкой, плотно уложил все строки на верстатку, а утром пришел и увидел, что кто-то рассыпал весь набор.
– Он все твердит и твердит про эту девку, словно она Богородица, говорит миссис Энгстром.
– Не правда, – мягко возражает мистер Энгстром и садится за кухонный стол с белой фарфоровой столешницей. Четыре прибора, которые ставились на него из года в год, протерли на ней черные пятна. – Я просто не понимаю, как Гарри мог устроить такую неразбериху. В детстве он всегда был очень аккуратный. Он не был неряшливым, как другие мальчики. Он всегда хорошо работал.
Не смывая пены с красных рук, миссис Энгстром принимается варить мужу кофе. Этот маленький знак внимания приводит ее в согласие с ним; они, подобно многим старым семейным парам, которые внешне как будто не в ладах, неожиданно начинают говорить одно и то же.
– Это все армия, – поясняет она. – Когда он вернулся из Техаса, его просто нельзя было узнать.
– Он не захотел идти в типографию, – говорит Энгстром. – Не хотел пачкаться.
– Преподобный Экклз, хотите кофе? – спрашивает миссис Энгстром.
Наконец-то настал его час.
– Нет, спасибо. Но я с удовольствием выпил бы стакан воды.
– Воды? Может быть, со льдом?
– Все равно. Какой угодно.
– Да, Эрл прав, – замечает она. – Теперь все говорят, что Хасси ленив, но это неверно. Он никогда не был ленивым. Еще когда он учился в школе, бывало, прихвастнешь, как хорошо он играет в баскетбол, а в ответ слышишь: «Да, он такой высокий, ему это легко дается». Но ведь они не знали, сколько он работал. Каждый вечер дотемна кидал мяч во дворе, мы и то диву давались: что он там видит?
– С двенадцати лет он только этим и занимался, – подтверждает Энгстром. – Я вбил для него столб во дворе, гараж был слишком низкий.
– Если он что-нибудь решил, его не остановишь, – говорит миссис Энгстром. Она с силой нажимает рычажок лотка с ледяными кубиками, и они с хрустом выскакивают наружу, сверкая и искрясь разноцветными искорками. Он хотел быть первым, и я уверена, что он этого добился.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, – говорит Экклз. – Мы иногда играем с ним в гольф, и он уже играет лучше меня.
Она кладет кубики в стакан, наливает воду из крана и подает Экклзу. Он поднимает стакан к губам, и сквозь жидкость до него доносится настойчивый голос Эрла Энгстрома:
– Потом он возвращается из армии и только и знает, что гоняться за юбками. Отказался работать в типографии, потому что ногти будут черные. Экклз опускает стакан, и теперь Энгстром говорит через стол прямо ему в лицо:
– Он стал типичным бруэрским бездельником. Если б я только мог до него добраться, святой отец, я бы из него эту дурь выбил, пусть бы даже он меня прикончил.
Его землистое лицо сердито морщится у рта, бесцветные глаза блестят.
– Что за выражения, Эрл, – говорит ему жена и ставит на стол кофе в чашке с цветочками.
Он опускает глаза и говорит:
– Простите. Когда я думаю о том, что делает этот парень, у меня все нутро переворачивается.
