– Мим.
– Хелло.
– Что ты тут делаешь?
– Это мой брат, – говорит она своему спутнику, – он воскрес из мертвых.
– Хелло, старший братец.
Кролику не нравится тон мальчишки, не нравится, что он сидит внутри кабинки, а Мим – с краю, на месте мужчины. Ему вообще не нравится все это – будто Мим выводит его в свет. На мальчишке легкий полосатый пиджак и узкий галстук; с виду он одновременно слишком юный и слишком старый, словно замызганный ученик курсов по подготовке в колледж. Губы слишком толстые. Мим не говорит, как его зовут.
– Гарри, папа с мамой все время из-за тебя ссорятся.
– Если б они знали, что ты шляешься по таким кабакам, они нашли бы еще одну тему для разговоров.
– Для этой части города тут не так уж плохо.
– Тут воняет. Почему бы вам с малышом не убраться отсюда?
– Послушайте. Кто тут командует парадом? – спрашивает мальчишка, поднимая плечи и еще больше надувая толстые губы.
Гарри перегибается через стол, зацепляет пальцем полосатый галстук и дергает его кверху. Галстук шлепает мальчишку по толстым губам и несколько искажает его наманикюренную физиономию. Он пытается встать, но Кролик кладет руку на макушку его прилизанной головы, толкает его на место и уходит, все еще сохраняя в кончиках пальцев ощущение твердой узкой мальчишеской головы. За спиной раздается голос сестры:
– Гарри.
Слух у него такой острый, что, огибая бар, он слышит, как малыш хриплым от страха голосом объясняет Мим:
– Он в тебя влюблен.
Вернувшись к своему столу, он говорит:
– Пошли, Рут. Выводи свой мотоцикл.
– Мне и тут хорошо, – протестует она.
– Идем.
Она начинает собираться, и Гаррисон, нерешительно оглянувшись вокруг, выходит из кабинки, чтобы ее пропустить. Он стоит рядом с Кроликом, и Кролик импульсивно кладет руку на его подбитое ватой псевдопринстонское плечо. По сравнению с кавалером Мим он ему даже нравится.
– Ты прав, Ронни, – говорит он. – Ты был классный игрок.
Получается довольно противно, но намерения у него самые лучшие в память о старой команде.
Гаррисон соображает слишком медленно, и потому до него не доходит, что Кролик говорит серьезно, он отбрасывает его руку и отвечает:
– Когда ты наконец станешь взрослым? – Его вывела из равновесия реакция на его дурацкий анекдот.
На теплых по-летнему ступеньках кафе Кролика разбирает смех.
– Ха-ха-ха, – хохочет он под неоновым светом. Рут, однако, не до смеха.
– Ты просто псих, – заявляет она.
Идиотка не понимает, что он и вправду взбешен. Его бесит, как она неодобрительно качала головой, когда он попытался сострить; мысль его снова и снова возвращается к той минуте, и каждый раз его от этого коробит. Причин для злости столько, что он даже не знает, с чего начать. Ясно одно – он ее как следует взгреет.
– Значит, ты ездила с этим подонком в Атлантик-Сити.
– Почему он подонок?
– Ну конечно. Подонок не он, а я.
– Я этого не говорила.
– Говорила. Когда мы сидели в этой паршивой дыре.
– Это просто такое выражение. Ласкательное, хотя я и не знаю почему.
– Не знаешь.
– Не знаю. Стоило тебе увидеть твою сестру с каким-то приятелем, как ты тут же наделал в штаны.
– Ты видела сопляка, с которым она явилась?
– А что в нем такого? По-моему, вполне приличный парень.
– По-твоему, они все приличные парни.
– Не понимаю, почему ты ведешь себя словно всемогущий судия.
– Да, милая, по-твоему, всякий, кто ходит в штанах, приличный парень.
Они идут по Уоррен-авеню. До их дома еще семь кварталов. Ветер теплый, люди сидят на ступеньках, слышат их разговор, и потому они стараются говорить тихо.
– Знаешь, если встреча с сестрой так на тебя подействовала, я рада, что мы не женаты.
– Это еще к чему?
– Что – это?
– Женитьба.
– Ты же сам начал, в ту первую ночь. Ты забыл, что все время об этом говорил и целовал мне палец, где должно быть кольцо?
– Это была приятная ночь.
– Ну и ладно.
– Ничего не ладно. – Кролик чувствует, что его загнали в угол, и если он теперь попробует ее взгреть, ему придется с ней покончить навсегда, вычеркнуть все, что у них было хорошего. Но она сама виновата – зачем потащила его в эту вонючую дыру?
– Ты спала с Гаррисоном?
– Может быть. Да.
– Может быть? Ты что, не знаешь?
– Я сказала – да.
– А еще сколько у тебя их было?
– Не знаю.
– Сто?
– Бессмысленный вопрос.
– Почему бессмысленный?
– Это все равно что спрашивать, сколько раз ты ходил в кино.
– Ты хочешь сказать, что для тебя это одно и то же?
– Нет, не одно и то же, но я не вижу смысла в подсчетах. Ты знал, чем я занималась.
– Не совсем уверен. Ты была настоящей проституткой?
– Я брала немного денег. Я же тебе говорила. Когда я работала стенографисткой, у меня были приятели, и у них тоже были приятели, а потом меня уволили, возможно, из-за сплетен, я точно не знаю, а еще некоторые мужчины постарше, наверно, узнали про меня от Маргарет. Не знаю. Послушай. С этим покончено. Если ты думаешь, что это грязно или еще что-нибудь в этом роде, то многие замужние женщины делают это гораздо чаще, чем я.
– Ты позировала для фотографий?
– Для тех, что продают школьникам? Нет.
– А чего-нибудь эдакого не делала?
– Может, нам пора сказать друг другу до свиданья?
При этой мысли у нее дрожит подбородок, горят глаза, и она чувствует к нему такую ненависть, что ей даже и в голову не приходит открыть ему свою тайну. Ей кажется, что тайна, скрытая у нее внутри, не имеет ничего общего с ним, с этим большим телом, которое шагает рядом с ней под фонарями и, жадное, как призрак, напрашивается на слова, которые еще больше его взвинтят. Кролик представляется ей таким же, как все остальные мужчины, с той только разницей, что в своем неведении он приковал ее к себе, и теперь она не может уйти.
С унизительной благодарностью она слышит:
– Нет, я не хочу говорить тебе до свиданья. Я только хочу ответа на мой вопрос.
– Ответ на твой вопрос – да.
– Гаррисон?
– Почему Гаррисон для тебя так много значит?
