— Я не выйду замуж ни за кого, — сказала она. — Уже не говоря о тебе. Ты любишь Аурелиано и хочешь жениться на мне, потому что не можешь жениться на нем.
Полковник Херинельдо Маркес был человеком терпеливым. «Я не отступлюсь, — сказал он. — Рано или поздно уговорю тебя». И продолжал наносить визиты. Закрывшись в своей спальне, Амаранта кусала губы, чтобы не расплакаться, затыкала пальцами уши, чтобы не слышать голоса своего обожателя, который рассказывал Урсуле свежие новости о войне, и, умирая от желания видеть его, она находила в себе силы одолеть искушение.
Полковник Аурелиано Буэндия располагал тогда достаточным временем, чтобы каждые две недели присылать в Макондо подробный отчет о своих делах. Но лишь один раз, почти восемь месяцев спустя после отъезда, он написал Урсуле. Специальный курьер доставил на дом конверт с сургучной печатью, в котором была бумага с единственной фразой, написанной каллиграфическим почерком полковника: «Старайтесь беречь отца, потому что он скоро умрет». Урсула заволновалась. «Раз Аурелиано так говорит, значит, знает», — твердила она. И попросила помочь ей перенести Хосе Аркадио в его спальню. Он был не просто тяжелым, как обычно, а, научившись за время долгого сидения под каштаном увеличивать по собственной воле свой вес, стал таким тяжелым, что семь человек не смогли его поднять и до кровати тащили волоком. Резкий запах грибов, свежей древесины и густой промозглости насытил воздух спальни, когда им начал дышать старый великан, дубленный солнцем и дождями. На следующее утро его не застали в постели. Обыскав все комнаты, Урсула снова нашла его под каштаном. Тогда его привязали к кровати. Несмотря на неугасшую силу, Хосе Аркадио Буэндия не мог противиться. Ему было все равно. Если он и вернулся к каштану, то не по своему желанию, а по зову своего тела. Урсула прислуживала мужу, давала ему поесть, рассказывала про Аурелиано. Но на самом деле единственным существом, с которым он умел общаться и общался давно, был Пруденсио Агиляр. Почти иссушенный глубокой дряхлостью Смерти, Пруденсио Агиляр приходил дважды в день поговорить с ним. Разговаривали о петухах. Собирались выводить племенных бойцов — не столько для побед, которые обещало это дело, сколько для того, чтобы веселее коротать нудные воскресенья в Смерти. Это Пруденсио Агиляр его умывал, кормил и очень интересно рассказывал про какого-то человека, который звался Аурелиано и который где-то воевал в чине полковника. Когда Хосе Аркадио Буэндия оставался один, то развлекался сновидениями, в которых бродил по бесконечным комнатам. Видел во сне, как встает с кровати, открывает дверь и входит в другую такую же комнату, где стоит эта же самая кровать со спинкой из кованого железа, где такое же точно плетеное кресло, а на задней стене висит то же самое изображение Святой Девы, заступницы всех скорбящих. Из этой комнаты он шел в следующую, абсолютно такую же, потом дальше — в абсолютно такую же, и так до бесконечности. Ему нравилось брести из комнаты в комнату, словно шел он по галерее параллельных зеркал, пока наконец Пруденсио Агиляр не трогал его за плечо. Тогда он начинал возвращаться из комнаты в комнату, просыпаясь по дороге назад, проходя обратно тем же путем, и находил Пруденсио Агиляра в своей взаправдашней комнате. Но однажды ночью, через две недели после того, как старика уложили в постель, Пруденсио Агиляр тронул его за плечо в какой-то из комнат, и он там остался навсегда, полагая, что это и есть взаправдашняя комната. На следующее утро Урсула несла ему завтрак и вдруг увидела в галерее человека. Он был крепок и приземист, в черном костюме и в шляпе, тоже черной, огромной, надвинутой на грустные глаза. «Боже мой, — подумала Урсула. — Могу поклясться, что вижу Мелькиадеса». Это был Катауре, брат Виситасьон, который покинул дом, спасаясь от поветрия бессонницы, и о котором никто ничего не знал. Виситасьон спросила его, зачем он вернулся, и тот ей ответил на своем высокопарном языке:
— Я пришел на похороны царя.
Тут они вошли в комнату Хосе Аркадио Буэндии, стали трясти его изо всех сил, кричать и дуть в ухо, поднесли зеркальце к самым ноздрям, но так и не разбудили. Немного погодя, когда столяр снимал мерки для гроба, они увидели, что за окном моросит дождик из крохотных желтых цветов. Всю ночь цветы падали на городок тихими крупными звездами, и запорошили все крыши, и завалили двери, и удушили животных, ночевавших в открытых загонах. Столько цветов рассыпало небо, что наутро весь город был устлан плотным живым ковром, и надо было браться за грабли и лопаты, чтобы расчистить путь для похоронной процессии.
Сидя в плетеной качалке, опустив на колени вышивание, Амаранта наблюдала, как Аурелиано Хосе, намазав подбородок мыльной пеной, точил о ремень опасную бритву, чтобы впервые в жизни побриться. Он до крови выскреб прыщавые щеки, порезал верхнюю губу, стараясь превратить в усики светлый пушок, и, хотя после долгой канители ничуть не изменился, сложная процедура бритья навела Амаранту на мысль, что именно сейчас племянник начал стареть.
— Ты — вылитый Аурелиано в юности, — сказала она. — И уже настоящий мужчина.
Мужчиной он стал уже очень давно, в тот самый день, когда Амаранта, все еще принимая его за ребенка, разделась в купальне, отнюдь его не стесняясь, как раздевалась с той поры, когда Пилар Тернера отдала ей младенца на воспитание. Впервые увидев ее нагой, он заинтересовался только глубокой выемкой между грудями. Он был таким неискушенным, что спросил, почему это так, и Амаранта, словно бы вкапываясь в выемку кончиками пальцев, ответила: «У меня тут копали, копали и раскопали». Спустя некоторое время, когда она, оправившись после самоубийства Пьетро Креспи, снова пошла мыться вместе с Аурелиано Хосе, он уже не глядел на расщелинку, а испытывал непонятное волнение, уставясь на ее роскошные груди с лиловыми сосками. Он разглядывал ее, открывая, дюйм за дюймом, чудеса ее наготы, чувствуя, что по коже бегут мурашки, — так же, как у нее бегали по спине мурашки от холодной воды. Еще ребенком он привык под утро нырять из своего гамака в постель к Амаранте, под боком у которой была не страшна никакая тьма. Но с того дня, когда он постиг тайну ее обнаженности, не страх темноты гнал его под ее москитный полог, а желание быть совсем рядом с тихим дыханием женщины на рассвете. Однажды ранним утром, после того как Амаранта отвергла полковника Херинельдо Маркеса, Аурелиано Хосе проснулся, хватая ртом воздух. Он чувствовал, как пальцы Амаранты, словно жадные горячие черви, подбираются к его животу. Притворяясь спящим, он повернулся им навстречу и тут же явно почуял, как рука без черной повязки копошится слепой медузой в водорослях его вожделения. Хотя они делали вид, что ведать не ведают о том, о чем знают оба, с той ночи их накрепко связало сообщничество. Аурелиано Хосе не мог заснуть, пока не отзвучит вальс часов в большом зале, а зрелая дева, чья кожа начинала утрачивать свежесть, не находила покоя до той минуты, пока под ее москитную сетку не скользнет лунатик, которого она взрастила, не думая, что найдет в нем утешение и спасение от одиночества. И они не только стали вместе спать нагими, лаская друг друга до изнурения, но и бегали друг за другом по дому, затаиваясь в углах и запираясь в спальне во всякое время, подстегиваемые неутихающим кипением крови. Их чуть не застала врасплох Урсула, как-то днем вошедшая в кладовую, где они было принялись целоваться. «Ты так любишь свою тетю?» — спросила она Аурелиано Хосе с самым невинным видом. Он утвердительно кивнул. «Прекрасно», — заключила Урсула, отсыпала муки для теста и вернулась на кухню. Этот случай отрезвил Амаранту. Она поняла, что не просто забавляется с ребенком, а зашла уже слишком далеко, в самое болото осенней страсти, опасной и безысходной, и разом оборвала свидания. Аурелиано Хосе, который заканчивал военную учебу, вынужден был смириться и отправился ночевать в казарму. По субботам он хаживал вместе с солдатами в заведение Катарины. В своем внезапном одиночестве, в своем раннем возмужании он утешался женщинами, которые пахли мертвыми цветами и которых он представлял себе иными в потемках, и кипучей игрой воображения всех превращал в Амаранту.
