— Бессовестный, — сказала она Амаранте. — Говорит, из-за меня умирает, будто по моей вине у него понос.
Когда же он действительно скончался у нее под окном, Ремедиос Прекрасная утвердилась в своем изначальном мнении.
— Вот видите, — сказала она. — Совсем совесть потерял. Нашел место.
Казалось, какая-то сверхъестественная озаренность позволяла ей видеть сущность явлений сквозь все то, чем они окружены. Так, по крайней мере, думал полковник Аурелиано Буэндия, который, подобно многим, отнюдь не считал Ремедиос Прекрасную умственно отсталой, а совсем наоборот. «Для нее словно бы и не было всех этих войн», — говорил он. Урсула, со своей стороны, благодарила Бога, что он наградил семью Буэндия таким удивительно чистым созданием, но в то же время ее смущала красота девушки, казавшаяся ей не даром Божьим, а дьявольским наваждением, злым противовесом невинности. Поэтому она решила отгородить девушку от всего мира, уберечь от земных соблазнов, не ведая, что Ремедиос Прекрасная чуть ли не во чреве матери стала недоступна любым искушениям. Урсуле и в голову не приходило, что правнучку могут выбрать королевой красоты на этой бесовской вакханалии, называемой карнавалом. Однако Аурелиано Второй, страстно хотевший нарядиться тигром, привез падре Антонио Исабеля, чтобы тот убедил Урсулу, что карнавал вовсе не языческая гулянка, как она говорила, а традиционный католический праздник. В конце концов она уступила, хотя и скрепя сердце, и дала разрешение на коронацию.
Весть о том, что Ремедиос Буэндия будет править карнавалом, разнеслась далеко за пределы низины, туда, где даже не знали о ее дивной красоте, и вызвала беспокойство у тех, кто еще видел в ее фамилии символ беспорядков. Это была беспочвенная тревога. Если в те времена кого-нибудь и можно было считать безвредным, то прежде всего постаревшего и разочарованного полковника Аурелиано Буэндию, который мало-помалу терял всякую связь с жизнью своей страны. Он сидел, запершись в ювелирной мастерской, и единственное, что еще связывало его с внешним миром, была торговля золотыми рыбками. Один старый солдат, из тех, кто когда-то, в первые мирные дни, сторожил его дом, отправлялся продавать рыбок в города и селения низины и возвращался с грудой монет и ворохом новостей. Вот, значит, говорил он, правительство консерваторов с помощью либералов хочет так переделать календарь, чтобы каждый президент ровно век был у власти. Вот, значит, подписали наконец договор со Святым Ватиканом, и из Рима приехал кардинал в митре, усыпанной бриллиантами, и сел на трон из чистого золота, а министры-либералы преклонили колена и целовали ему перстень на пальце. Вот, значит, самая видная певичка из одной испанской труппы, посетившей столицу, была похищена из своей уборной мужчинами в масках, а на следующее воскресенье она танцевала совсем голая в летнем дворце президента Республики. «Не говори мне о политике, — обрывал его полковник. — Наше дело — продавать рыбок». Разговоры о том, что он ничего не желает знать о своей родине, потому что гребет лопатами золото в своей мастерской, вызывали смех у Урсулы. Ей, человеку на диво практичному, была непонятна коммерция полковника, который обменивал рыбок на золотые монеты, а затем превращал монеты в рыбок, и так без конца, и потому, чем больше он продавал, тем больше приходилось работать, чтобы успевать вертеться в этом заколдованном круге. По правде говоря, его интересовала не торговля, а сама работа. Столько внимания требовалось, чтобы прилаживать чешуйки, вставлять крохотные рубины в глазницы, отшлифовывать жабры и припаивать хвосты, что не выпадало ни секунды для воспоминаний о бедах войны. Столь всепоглощающе и трудоемко было его тончайшее ремесло, что за короткое время он состарился больше, чем за все годы войны, сидячая работа согнула спину, напряжение глаз ухудшило зрение, но жестокая сосредоточенность вознаградила его душевным покоем. В последний раз полковник вспомнил о войне, когда его посетила группа ветеранов — членов обеих партий, просивших поддержать их очередное ходатайство о пожизненных военных пенсиях, которые были давно обещаны, но так и не назначены. «Забудьте об этом навсегда, — сказал он им. — Вы видите, я отказался от своей пенсии, чтобы не мучиться и не ждать ее до самой смерти». Сначала полковник Херинельдо Маркес по вечерам захаживал к нему, и оба садились у входной двери и толковали о прошлом. Но Амаранта и думать не хотела о том, о чем ей напоминал вид этого уставшего человека, чья расползавшаяся лысина толкала его в пропасть преждевременной старости, и она набрасывалась на гостя с беспричинными упреками и нападками, пока его визиты не стали совсем редкими, а потом и вовсе прекратились, ибо его разбил паралич. Мрачный, молчаливый, равнодушный к новым веяниям жизни, ворвавшимся в дом, полковник Аурелиано Буэндия едва ли понимал, что секрет спокойной старости состоит в том, чтобы войти в достойный сговор с одиночеством. Стряхнув неглубокий сон, он вставал к пяти утра, выпивал на кухне свою обычную чашку горького кофе, запирался на целый день в мастерской, а в пятом часу вечера шел по галерее, волоча за собой табурет, не замечая ни полыхающих красных роз, ни еще яркого солнца, ни вызывающе каменного лица Амаранты, в чьей тихой затаенности явственно слышалось клокотание кипящей в котелке воды, и сидел у двери на улицу, пока не начинали одолевать москиты. Порой кто-нибудь осмеливался посягнуть на его одиночество.
— Как жизнь, полковник? — спрашивал прохожий.
— Да вот, — отвечал он. — Жду своих похорон.
Так что беспокойство, вызванное тем, что в народе снова всплыла его фамилия перед коронацией Ремедиос Прекрасной, было лишено всякого основания. Многие, однако, думали иначе. Не ведая о готовой разыграться трагедии, бурлящий поток радостных людей затопил главную площадь. Карнавальное безумие достигло апогея. Аурелиано Второй, исполнивший свое заветное желание вырядиться тигром, бродил среди ошалевших от веселья людей и тихо пофыркивал, охрипнув от рычания, когда из низины вышла толпа ряженых, несших в золоченом паланкине женщину, пленительнее которой трудно было себе представить. На какой-то момент добрые граждане Макондо скинули маски, чтобы без помех поглазеть на ослепительную красавицу в короне с изумрудами и в горностаевой мантии, наделенную, казалось, настоящей королевской властью, а не просто бутафорскими правами и креповыми юбками в блестках. Не надо было быть ясновидящим, чтобы предугадать провокацию. Однако Аурелиано Второй быстро нашел выход из щекотливого положения, объявив всех вновь прибывших почетными гостями, и принял соломоново решение посадить и Ремедиос Прекрасную, и незваную королеву на один трон. До самой полуночи гости, наряженные бедуинами, предавались вместе со всеми неистовому веселью и даже еще больше оживили праздник ярким фейерверком и немыслимым акробатическим мастерством, напомнившим о трюкачестве цыган. Вдруг, в самый разгар праздника, кто-то разбил хрупкие чаши мирных весов.
— Да здравствует партия либералов! — раздался крик. — Да здравствует полковник Аурелиано Буэндия!
Ружейные выстрелы заглушили треск бенгальских огней, крики ужаса перекрыли громкую музыку, и народное ликование обернулось всеобщей паникой. Долгие годы говорили еще о том, что свита пришлой королевы на самом деле была эскадроном правительственных конников, которые под широкими бурнусами прятали обычные винтовки. Правительство чрезвычайным декретом отмело все обвинения и обещало провести тщательное расследование кровавых событий. Но истина так и не вышла наружу, и навсегда утвердилось мнение, что королевская свита вовсе не в ответ на провокационный возглас, а по знаку своего командира заняла боевые позиции и стала беспощадно палить по толпе. Когда воцарилась тишина, в городе не нашли ни одного мнимого бедуина, а на площади — убитыми или ранеными — лежали девять клоунов, четыре коломбины, семнадцать карточных королей, один дьявол, три музыканта, два французских пэра и три японские императрицы. Среди панической сумятицы и давки Хосе Аркадио Второй сумел добраться до Ремедиос Прекрасной, а Аурелиано Второй вынес из толпы на руках незваную королеву в разорванном платье и в горностаевой мантии, залитой кровью. Звалась она Фернанда дель Карпио. Ее выбрали из пяти тысяч писаных красавиц страны и отправили в Макондо с обещанием сделать затем королевой Мадагаскара. Урсула приняла ее как родную. Город вместо того, чтобы усомниться в ее невиновности, проникся сочувствием к ее беспомощности. Через шесть месяцев после кровавой бойни, когда зажили раны у пострадавших и увяли последние цветы на общей могиле, Аурелиано Второй отправился за ней в один далекий город, где она жила со своим отцом, привез ее в Макондо и устроил пышную свадьбу, на которой гуляли ровно двадцать дней.
