«Тебе кажется, что ты ее ненавидишь», — сказал он однажды — это о ее матери, конечно.
«Мне не кажется, я уверена».
«Под покровом ненависти, — отвечал он, — ни в чем нельзя быть уверенным».
Теперь, глядя на этого пожилого человека и слушая его речи, она поняла те слова. Запершись в своей заброшенной башне, зажатый в пределы собственной души, Ахкеймион слил воедино две главные движущие силы своей жизни. Свои Сновидения и свою Ненависть. Как было не переплестись им в единый бурный поток, так долго оставаясь заключенными в тесном пространстве? Таить обиду означает размышлять и бездействовать, идти по жизни, как те, кто ни на кого не держит зла. Но ненависть родом из более дикого, более жестокого племени. Даже когда нет возможности нанести удар, она все равно атакует. Если не вовне, то внутрь, ибо для нее нет направлений. Ненавидеть, особенно если не давать волю мести, — значит устроить самому себе осаду, довести себя до истощения, а потом возложить вину, словно венок, к ногам ненавидимых.
Да, вновь подумала она. Друз Ахкеймион — брат ей.
— Значит, все это время, — отважилась она вставить в одну из немногих пауз, — ты видел во сне его жизнь, составлял ее опись, искал свидетельства о происхождении моего отчима…
— Да.
— Что ты обнаружил?
Вопрос потряс его, это было видно. Он провел пальцами с длинными ногтями сквозь густую всклокоченную бороду.
— Название, — сказал он наконец с угрюмой неохотой человека, вынужденного признать несоответствие между своими похвальбами и своим кошельком.
— Название? — чуть не рассмеялась она.
Долгий угрюмый взгляд.
Она напомнила себе, что надо быть осторожнее. После всего, что ей пришлось пережить, она подсознательно не выносила в людях самомнения. Но этот человек был ей нужен.
Обращенный внутрь сосредоточенный взгляд. Затем Ахкеймион произнес:
— Ишуаль.
Он почти прошептал это имя, словно оно было сосудом с фуриями, который можно вскрыть небрежными речами.
— Ишуаль, — повторила она, только потому, что этого требовал его тон.
— Оно происходит из диалекта нелюдей, — продолжил он. — И означает «Благородная пещера» или «Высокое тайное место», в зависимости от того, насколько буквален перевод.
— Ишуаль? Келлхус — из Ишуаля?
Она видела, что ему неприятно слышать, как она говорит о своем отчиме — словно о близком друге.
— Я в этом уверен.
— Но если это потайное место…
Еще один угрюмый взгляд.
— Это не надолго, — заявил он с безапелляционностью, свойственной старикам. — Сейчас уже нет. Это в прошлом. Сесватха… Открывается его жизнь… Не только житейские подробности, но и его тайны.
Целая жизнь прошла в раскапывании другой жизни, в изучении скучных мелочей сквозь линзу благих и апокалиптических предзнаменований. Двадцать лет! Как тут сохранить равновесие? Если долго копаться в грязи, начинаешь ценить камни.
— Он сдается, — заставила она себя произнести.
— Именно так! Я знаю, я сейчас говорю как сумасшедший, но такое чувство, будто он знает.
Кивнуть оказывается трудно, словно жалость сковала ей мышцы в той точке, где соединяются шея и голова. Какие же запасы целеустремленности ему потребовались? Не только надолго погрузиться в работу, лишенную сколько-нибудь осязаемой выгоды, но и не иметь при этом никаких видимых способов оценить успех — какими же усилиями это далось?! Год за годом, сражаясь с незримым, собирая надежду по крохам из дыма и смутных воспоминаний… Каких же надо достичь глубин убежденности? Каким упорством достижимо подобное?
Таким не обладает здравый ум.
Маски. Поведение — это вопрос выбора подходящей маски. Этому научил ее бордель, а Андиаминские Высоты только закрепили пройденное. Можно представить себе, что выражения лица находятся каждое на своем месте: здесь — тревога, там — приветливость, а расстояние между ними измеряется трудностью заставить себя из одной маски перейти в другую. Сейчас не было ничего труднее, чем втиснуть жалость в подобие живого интереса.
— А другие колдуны школы Завета испытывали нечто подобное?
Она это уже спрашивала, но стоило повторить.
— Никогда, — ответил он. На его лице и в осанке проступила дряхлость. Он сжался до оболочки шкур, облачавших его. Он стал выглядеть одиноким, каким и был на самом деле, и далее еще более отрезанным от всего мира. — Что это может означать?
Она прищурилась; ее странно задело это открытое проявление слабости. И в этот момент что-то произошло.
Метка уже подорвала его, сделала уродливым, как изношенная и порванная вещь. Как будто истерзаны и искорежены были края его души, саму его сущность бередила ткань повседневности. Но вдруг Мимара увидела что-то еще, имеющее оттенок суждения, словно благословение и порицание стали подобны струе, воспринимаемой лишь при определенном свете. Что-то нависло над ним, истекало из него, нечто осязаемое… Зло.
Нет. Не зло. Проклятие.
Он проклят. Почему-то она знала это с той же уверенностью, с какой младенцы узнают, что у них есть руки. Бездумно. Безошибочно.
Он проклят.
Она моргнула, и иной глаз закрылся, и Ахкеймион снова превратился в постаревшего волшебника. Внешние грани столь же непроницаемы, как раньше.
Тоска захлестнула ее, неясная и неудержимая, бессилие, которое накатывает, когда потери множатся, переходя мыслимые пределы. Сжав рукой одеяло, она заставляет себя подняться на ноги и спешит сесть рядом с Ахкеймионом на холодной земле. Она смотрит на него привычными, хорошо знакомыми ей глазами, взгляд которых обещает пойти за ним на край света. Она понимает, что он полон отчаяния, он развалина могучего некогда человека.
Но, кроме того, она знает, что надо делать ей — что дарить. Еще один урок из борделя. Это так просто, потому что именно этого страждут все безумцы, об этом тоскуют более всего остального…
Чтобы им верили.
— Ты стал пророком, — говорит она и наклоняется поцеловать его. Всю свою жизнь она мучила себя мужчинами. — Пророк прошлого.
Воспоминание о его силе похоже на благовоние.
Угрызения совести начинаются позже, в темноте. Почему нет места более одинокого, чем влажный от пота уголок рядом со спящим мужчиной?
И в то же время, нет места более безопасного?
Обернув одеяло вокруг обнаженного тела, она проковыляла к тлеющему костровищу, села и, покачиваясь из стороны в сторону, попыталась выдавить из себя воспоминания о скользкой коже, сопении, сопровождающем напряженные усилия немолодого человека. Темнота непроглядна настолько, что лес и проломленная башня кажутся черными как смоль. Тепло разворошенного костра лишь подчеркивает холод.
