Добравшись до верха, он снова вскочил на ноги. Везде царил полумрак. Пространство зала можно было увидеть только в щели между огромными гобеленами, которыми были завешаны промежутки между колонн. Почему-то с этой точки зал представлялся и просторнее, и меньше. Когда Кельмомас дошел до последней колонны, его встревожило, что отсюда, сверху, видно трон императора и кресло матери. Ему пришло в голову, что какой бы чистой и могучей ни была у человека Сила, всегда есть возможность, что кто-то невидимый подглядывает сверху.
Он крепко взялся руками за ближайший гобелен, обхватил его край ногами и стремительно, как бронзовая гирька, соскользнул на простор полированного пола. Величественные колонны потрясли Кельмомаса — по крайней мере, так он притворился понарошку, для красоты своего героического подвига. Смеясь, он взобрался по ступеням к огромному трону из слоновой кости и золота, с которого отец возвещал свои грозные повеления всему обитаемому миру.
— Шпионы, а шпионы, где вы? — прошептал он себе под нос. Ну, скоро они уже появятся?
Он не может ждать!
Кельмомас вскарабкался на жесткое сиденье трона, посидел, болтая ногами, в надежде, что вдруг в него хлынет абсолютное могущество, и заскучал, когда оно не пришло. Над головой тоскливо пищал одинокий воробышек, попавший в сеть: «Чирик-чирик-чирик». Кельмомас выгнул шею назад и вверх и увидел тень птички. Тень то и дело начинала биться, и звук был такой, как будто чешется задней лапой собака. Снаружи безмолвно мерцали звезды.
Кельмомасу захотелось найти камень, но у него был только вертел.
Мир, в котором пребывал Кельмомас, во многом отличался от мира, в котором находились остальные. Ему не нужен был и тайный голос, чтобы это понимать. Кельмомас умел больше слышать, больше видеть, больше знал — всё больше, чем кто угодно, за исключением отца, ну и разве что дяди. Взять, например, чувство запаха…
Кельмомас слез с трона, покинул остатки ауры своей матери и потопал вниз по ступенькам к площадке для аудиенций. Запах дяди, шрайи, он мог узнать довольно легко, но второй, незнакомый запах был резким от непривычности. Кельмомас присел на корточки, приблизил лицо к следам испарившейся мочи — нечеткому пятну грязи в сиянии лунного света.
Принц глубоко вдохнул зловоние матриарха. Этот запах увлекал, он многое мог поведать, как те мелочи, которые уводят очень глубоко.
Потом Кельмомас встал, развернулся и одним легким прыжком без усилий взлетел на ступеньку, ведущую к возвышению, где стоял трон. Выйдя на балкон, он вгляделся в посеребренные луной дали Менеанорского моря.
В ночном море было нечто зловещее, невидимое волнение, черные завитки рокочущего прибоя, шипящая, лишенная солнечного света темнота. Только во тьме можно в полной мере ощутить всю его неуловимую опасность. Огромное. Непостижимое. Умиротворяющее. Все движения его подернуты пенящейся дымкой. Смерть в нем — падение в неведомое и невидимое.
Тонет человек всегда во тьме, даже когда воды пронизаны солнцем.
Юный принц перепрыгнул через парапет.
О колдовских преградах он мог не беспокоиться. Их он видел достаточно легко. А стражников-Столпов, бесконечно меряющих шагами залы Андиаминских Высот, он слышал еще из-за угла. Если они его и поймают — такое еще случалось, несмотря на годы, которые он совершенствовался в своей игре, — то его ждет, самое большее, выволочка от мамы.
Эотийская гвардия — это совсем иное. Эти пережитки старой Икурейской династии охраняли территории позади Священного дворца — «Императорские земли». На близком расстоянии они его узнают — когда осветят факелом. Сложность состояла в том, что их лучники отличались необыкновенным искусством и числом были велики. Каждое лето Коифус Саубон, один из двух экзальт-генералов отца, проводил по всему Среднему Северу на собственные средства состязания лучников, где призеры награждались кошелем с деньгами, а победителям даровалась должность стражника. Если не считать галеотских агмундров, в Трех Морях они были самыми прославленными лучниками. И если риск быть пронзенным стрелой, как куропатка или набитая соломой мишень, Кельмомаса вдохновлял, то сама такая возможность его не прельщала.
Непросто разделить — риск и возможность.
Перебираясь с одной крыши на другую, принц спустился по фасаду Андиаминских Высот, обращенному к морю, стараясь ужом проползать только по внутренним углам и пилястрам, где благодаря архитектуре и удачному стечению обстоятельств скопились глубокие тени. Животом он по-змеиному прижимался к стене. Наливавшихся светом окон он старался избегать.
Всю дорогу он боролся с дикой ухмылкой.
Но как было не ликовать? Ему постоянно удавалось проскочить мимо одиночных стражников, прокрасться на кончиках пальцев рук и ног, не издав ни звука. Под покровительством темноты он проскальзывал со зловещей ловкостью, которую некому было увидеть и оценить. Он смотрел на них, на этих людей, от которых улизнул, разглядывал очертания их доспехов в лунном свете, и всю дорогу его распирало злорадное ликование. «А вот он я! — мысленно хихикал он. — Я тут, в темноте, прямо за тобой!»
Один часовой чуть было не заметил его — неугомонный гвардеец из Столпов расхаживал взад-вперед и размеренно шнырял взглядами по теням. Кельмомасу пришлось раз пять застыть неподвижно, целиком довериться пути, по которому он следовал. То была своеобразная телесная убежденность, опьяняющий прилив страха и уверенности, что-то животное и исконное, ощущение жизни, настолько живое, что живее не может и быть. После он трясся от радостного волнения, и приходилось кусать губу, чтобы не завопить во весь голос.
Но остальные стражники, что Столпы, что эотийцы, невидящим взглядом смотрели перед собой, в полнейшем неведении о своем неведении, и выражение у них на лицах было бессмысленным из-за пагубного незнания о том забытьи, в котором они находились. Они охраняли мир, где Кельмомаса не существовало, и поэтому вести себя могли с беспечным разгильдяйством. Хорошо, решил принц, что он их испытал. А если бы он был шпионом-оборотнем? Что тогда? В приступе праведного гнева он даже решил заново преподать им урок, которого они до сих пор не сумели усвоить. Он хотел объяснить им, что тьма не пуста.
Тьма никогда не бывает пуста.
Некоторое время он сидел съежившись в закутке за трубой на крыше Малых конюшен и всматривался в монументальный фасад Гостевого корпуса. Не прилетели из темноты свистящие дротики, не зазвучали сигналы тревоги, и это одновременно казалось невероятным и неизбежным, словно он своими хитростями расколол мир надвое. Один — непредсказуемый, а со вторым можно обращаться как заблагорассудится.
И в эту ночь верить надо было только во второй.
Внизу прямо под ним, в свете привязанных к палкам факелов, несколько рабов впрягали коня в повозку, груженную какими-то пустыми бочками и горшками. Группа пьяных конников-кидрухильцев задирала их, не вставая из-за стола, вытащенного на булыжный двор.
— Слышишь — гром! — выкрикнул один из них, вызвав бурю хохота у своих товарищей.
