Она закурила еще одну сигарету «Голливуд» и резко ответила Сильвио:
– Черные никогда не восстанут – ни у нас, ни за границей. Они слишком счастливы и слишком хороши собой. Они слишком красивы. Так было всегда. Индейцы умерли от рабства, черные поднялись над ним благодаря величию своей природы. Они выше нас, поэтому позволяют обращаться с собой как с низшими. Как и евреи, они могут жить в ужасном двадцатом веке – именно жить, а не просто поддерживать в себе теплящуюся жизнь.
О евреях Изабель вспомнила, чтобы подыграть Сильвио, словно приближая на какое-то мгновение то время, когда они лягут в постель. Он происходил из так называемых «новых христиан» – крещеные евреи приехали в Новый Свет с первыми португальскими колонистами и процветали в экономике, основанной на производстве сахара; казалось, будто они влились в бразильское общество без каких-либо предрассудков. Однако их еврейские корни не были забыты начисто, и, несмотря на то, что разница между новыми и старыми христианами уменьшалась одновременно с ослаблением католицизма, продолжавшимся от поколения к поколению, она так и не исчезла полностью, как пятно на скатерти, которое остается после множества стирок, хотя и становится все бледнее и бледнее.
Кларисса, соседка Изабель по комнате, с Сильвио уже спала и хотела теперь переспать с Нестором, хотя Изабель и рассказала ей, заходясь от неприличного смеха, на что это похоже. Поэтому она лениво затянулась сигаретой «Континенталь» и враждебно заметила:
– По-моему, ты их идеализируешь, дорогая. Впрочем, как и все мы, чтобы избавиться от чувства вины за те отвратительные условия, в которых они живут. И что самое отвратительное, они сами, своей живописной внешностью, потакают нам в этом.
В разговор вмешалась еще одна студентка в круглых маленьких очках на кончике крошечного носика – педантичная Ана Витория с поразительной прической: ее крашеные ярко-рыжие волосы торчали грубыми клочьями.
– Точно так же их романтизирует и современная социология, вслед за Жилберто Фрейром, этим маэстро самовосхваления. Если бы бразильцы не пускались в романтику, они бы осознали реалии своей жизни и реализм взглядов Карла Маркса.
– Карл Маркс – сам романтичный дурак, – презрительно отозвался Нестор. – Он считает пролетариат одним огромным сверхчеловеком, а на самом деле это просто сборище жуликоватых, мелочных чернорабочих и грузчиков. Как и капиталисты, коммунисты пытаются залакировать жестокий гнет своего общества славными мифами. Чем Кастро, Мао и Хо Ши Мин не кинозвезды, чем не Микки-Маусы и Гэри Куперы с ярких плакатов? Все правительства стараются скрыть правду о самих себе. Только анархия рождает правду о людях. Мы звери, убийцы, дикари, шлюхи.
– Зачем ставить слово «шлюха» в один ряд с такими оскорбительными понятиями? – возразила Ана Витория. – Шлюха – это женщина, торгующая определенным товаром в определенной рыночной ситуации. Царицы нашего общества, все эти принцессы Грейс из Монако, торгуют тем же, но в другой ситуации. Сексуальной морали не существует. Это выражение – оксюморон. Женщинам нужно как-то выжить.
– Верно! – вскричал Нестор торжествующим тоном главарей военного переворота, которые захватывают власть, воспользовавшись всеобщим хаосом.
– Верно, верно, – эхом отозвалась Кларисса с другой стороны столешницы, сделанной из цельной доски красного дерева, которая успела пропитаться пролитым мороженым и покрыться полосками обуглившихся следов пепла. Она заговорила хриплым горловым голосом, обращаясь к Нестору:
– Анархия единственное честное состояние для человеческой расы, состояние без романтизма и без капитализма, без марксистского дерьма.
От такого комплимента лицо Нестора вдруг поглупело, а прыщавая челюсть отвисла, будто он вот-вот кончит. Изабель закрыла глаза, представила себе его червеобразный орган, и ее передернуло.
– А ты, Изабель, согласна с нами? – спросил Сильвио, решив, скорее всего, что такая переоценка всех ценностей приближает его победу над ней.
– Ана говорит только о выживании, а я – о жизни, – ответила Изабель и немного покраснела, ощутив, как наивно прозвучали ее слова. В ее жилах тек лихорадочный огонь, неведомый остальным.
Лицо Сильвио стало вдруг напряженным и осторожным, как у Эвклида, брата Тристана, в тот день на пляже – он хотел сделать важное объявление и заговорил таким страстным шепотом, что, казалось, даже сигаретный дым замер, прислушиваясь к его словам.
– В четверг. Будет общеуниверситетская акция. В полдень. Мы пойдем по Эйшу-Родовариу до собора, а потом к президентскому дворцу, пока полиция не откроет огонь. Нам нужны жертвы, чтобы получился международный скандал. Там будет телевидение, нам обещали. Акция должна совпасть с забастовками рабочих на текстильных и целлюлозных комбинатах. Это будет прекрасно – мы убьем зверя ценой собственных жизней. Оставшиеся в живых собираются позже на площадке для гольфа.
Голос Аны Витории зазвучал высоко и решительно, словно кто-то переворачивал ломкие страницы.
– Студенческие протесты – прямая противоположность протестам рабочих: это всего лишь попытка молодого поколения правящего класса сохранить власть в своих руках, прикрываясь революцией.
– Бразилия – не излишне романтичная страна, наоборот, она недостаточно романтична, – вступил Нестор, подбодренный страстью Клариссы. – Это самая прагматичная нация на нашем континенте. Кем были наши революционеры? Один зубным врачом, писавшим плохие стихи, другой – сыном императорского регента, пытавшимся сохранить за собой рабочее место отца!
– Изабель! – раздался вдруг чей-то голос, одновременно смущенный и требовательный. – Изабель.
Она открыла глаза и увидела перед собой Тристана. Он стоял по ту сторону стола – высокий черный парень с большим оранжевым рюкзаком и такой застиранной футболкой, что надпись на ней едва можно было различить. Под испуганными взглядами друзей она на какое-то мгновение заколебалась и даже не сразу узнала его. Первым ее чувством был страх.
– Как ты нашел меня? – спросила она.
Обвиняющие нотки в ее голосе заставили Тристана улыбнуться. По тому, как легко и неторопливо обнажились его белоснежные зубы, она снова узнала в нем то существо, что дополняло лучшую и сокровеннейшую часть ее существа. Его прямоугольный лоб показался ей еще выше, чем прежде: он походил на бастион, возвышающийся над глубоко посаженными глазами, которые печально плавали в собственной чернильной темноте.
– По запаху, – с мягким акцентом кариоки объявил он своим глубоким и полным голосом, и за столом тут же прекратились споры и воцарилась тишина. Форма его носа, слегка приплюснутого, словно для того, чтобы ноздри легче ловили воздух и его ароматы, делала гиперболу вполне допустимой.
Голос его отозвался в ней эхом: она словно услышала, как струнный квартет сменяют звуки арфы. Его улыбка медленно угасла, и он объяснил с серьезным видом:
– Виргилиу узнал от Сезара, что ты учишься здесь в университете. Когда я сошел с автобуса после пятнадцатичасового путешествия, то спросил, где собираются студенты. Это уже двенадцатое по счету кафе. Ты, кажется, не рада видеть меня. Тебе уже не восемнадцать лет.
