— Да тем, что повсюду, где мне только довелось побывать, — и вообще повсюду, — женщины служат мужчинам. Просто так оно есть. Большинство женщин похожи на…
Эсменет запнулась, смущенная ходом своих мыслей. Она посмотрела на Серве. Безукоризненное лицо девушки светилось в тусклом свете костра.
— На нее, — сказал Келлхус.
— Да, — согласилась Эсменет.
Она уставилась в землю, ощущая странное упорство.
— На нее. Большинство женщин просты.
— И большинство мужчин.
— Ну, среди мужчин куда больше образованных, чем среди женщин… Больше умных.
— Именно поэтому мужчины выше женщин? Эсменет ошеломленно уставилась на него.
— Или, — продолжал Келлхус, — это потому, что в этом мире мужчинам дано больше, чем женщинам?
Эсменет потрясенно смотрела на него; голова у нее шла кругом. Она глубоко вздохнула и осторожно положила руки на колени.
— Ты хочешь сказать, что женщины на самом деле… равны мужчинам?
Келлхус со страдальческим изумлением приподнял брови.
— Почему, — спросил он, — мужчины готовы платить золотом за то, чтобы возлечь с женщинами?
— Потому, что они хотят нас… Они нас вожделеют.
— А законно ли это для мужчин — покупать удовольствие у женщин?
— Нет…
— Так почему же они это делают?
— Они не могут удержаться, — ответила Эсменет. Она печально приподняла бровь.
— Они — мужчины.
— Значит, они не способны контролировать свои желания? Эсменет усмехнулась, совсем как прежде.
— Перед тобой живое свидетельство тому, в лице прожженной шлюхи.
Келлхус рассмеялся, но негромко, и этот смех с легкостью отделил ее боль от юмора.
— Так почему же, — спросил он, — мужчины пасут скот? Скот?
Эсменет нахмурилась. И к чему ведут эти абсурдные рассуждения?
— Ну… чтобы резать его для…
И вдруг ее постигло озарение. По коже побежали мурашки. Она снова сидела в тени, а Келлхус впитал в себя угасающее солнце, став похожим на бронзового идола. Казалось, солнце всегда покидает его последним…
— Мужчины, — сказал Келлхус, — не могут господствовать над своими желаниями, поэтому господствуют над объектами своих желаний. Будь то скот…
— Или женщины, — одними губами произнесла Эсменет. Воздух искрился пониманием.
— Когда один народ, — продолжал Келлхус, — платит дань другому, как кепалранцы — нансурцам, на каком языке эти народы говорят?
— На языке завоевателя.
— А на чьем языке говоришь ты?
Эсменет сглотнула.
— На языке мужчин.
Перед ее мысленным взором мелькала одна картина за другой, один мужчина за другим, согнувшиеся над ней, словно псы…
— Ты видишь себя такой, — сказал Келлхус, — какой тебя видят мужчины. Ты боишься стареть, потому что мужчины предпочитают молодых. Ты одеваешься бесстыдно, потому что мужчины желают видеть твое тело. Ты съеживаешься от страха, когда говоришь, потому что мужчины предпочитают, чтобы ты молчала. Ты угождаешь. Ты рисуешься. Ты наряжаешься и прихорашиваешься. Ты искажаешь свои мысли и уродуешь свое сердце. Ты ломаешь и переделываешь себя, режешь, и режешь, и режешь, и все ради того, чтобы говорить на языке завоевателя.
Кажется, никогда еще Эсменет не сидела столь неподвижно. Казалось, что воздух в ее легких и даже кровь в сердце застыли… Келлхус превратился в голос, доносящийся откуда-то из пространства между слезами и светом костра.
— Ты говоришь: «Пусть я буду стыдиться себя ради тебя. Пусть я буду страдать из-за тебя! Умоляю тебя!»
Эсменет осознала, к чему он ведет, и поэтому стала думать об отстраненных вещах — например, почему опаленная солнцем кожа и ткань кажутся такими чистыми…
Она поняла, что грязь нуждается в воде не меньше людей.
— И ты говоришь себе, — продолжал Келлхус: — «Вот пути, которыми я не буду следовать!» Возможно, ты отказываешься от извращений. Возможно, ты отказываешься целоваться. Ты притворяешься, будто испытываешь угрызения совести, будто проявляешь свои пристрастия, пусть даже мир вынуждает тебя идти по нетореному пути. Деньги! Деньги! Деньги за все и все за деньги! Хозяину дома. Чиновникам, которые приходят за взятками. Торговцам, которые кормят тебя. Бандитам с отбитыми костяшками. И втайне ты спрашиваешь себя: «Что может быть немыслимого, раз я уже проклята? Что за поступки за моей спиной, раз у меня нету достоинства? Что за любовь стоит за самопожертвованием?»
Лицо Эсменет было мокрым от слез. Когда она отвела руку от щеки, на ней остались черные следы пальцев.
— Ты говоришь на языке завоевателей, — прошептал Келлхус. — Ты сказала: «Мимара, детка, пойдем со мной».
Дрожь пробежала по телу Эсменет, словно она была кожей, натянутой на барабан…
— И ты отвела ее…
— Она умерла! — крикнула какая-то женщина. — Умерла!
— К работорговцам в порту…
— Перестань! — прошипела женщина. — Хватит, я сказала! Судорожно, словно от удара ножом.
— И продала ее.
Она помнила, как он обнимал ее. Помнила, как шла следом за ним в его шатер. Помнила, как лежала рядом с ним и плакала, плакала, а тем временем его голос смягчал ее боль, а Серве утирала слезы, и ее прохладная ладонь скользила по волосам Эсменет. Она помнила, как рассказывала им, что произошло. Про голодное лето, когда она отсасывала у мужчин задаром, ради их семени. О ненависти к маленькой девочке — к этой дрянной сучке! — которая ныла и канючила, канючила, и ела ее еду, и гнала ее на улицы, и все из-за любви! О безумии с пустыми глазами. Кто может понять, что такое умирать от голода? О работорговцах, об их кладовых, ломившихся от хлеба, когда все вокруг голодали. О том, как кричала Мимара, ее маленькая девочка. О монетах, которые жгли руки… Меньше недели! Их не хватило даже на неделю!
Она помнила свой пронзительный крик.
И помнила, как плакала — так, как не плакала никогда в жизни, — потому что она говорила, а он слышал ее. Она помнила, как плыла по волнам его уверенности, его поэзии, его богоподобного знания о том, что правильно, а что нет…
Его отпущения грехов.
— Ты прощена, Эсменет.
«Кто ты такой, чтобы прощать?»
— Мимара.
Когда Эсменет проснулась, ее голова лежала на руке Келлхуса. Она не испытывала ни малейшего замешательства, хотя должна была бы. Она знала, где находится, и хотя часть ее пришла в ужас, другая часть ликовала.
Она лежала рядом с Келлхусом.
«Я не совокуплялась с ним… Я только плакала».
