— Гребаный Дунианин, — прорычал демон.
Что-то прошло через шею Мартема. Что-то острое…
Голова Мартема отскочила от тюфяка и укатилась в тень; на мертвом лице все еще сохранилось осмысленное выражение. Слишком испуганный, чтобы кричать, Конфас попытался выбраться из спутанных простыней, подальше от неизвестного, убившего его генерала. Фигура отступила во тьму дальнего угла, но на миг Конфас разглядел нечто нагое и кошмарное.
— Кто?! — выдохнул принц.
— Тихо! — прошипел знакомый голос. — Это я!
— Сарцелл?
Ужас несколько ослабел. Но замешательство осталось… «Мартем мертв?» — Это ночной кошмар! — воскликнул Конфас. — Я сплю!
— Ты не спишь, уверяю тебя. Хотя ты был очень близок к тому, чтобы никогда не проснуться…
— Что произошло? — крикнул Конфас.
Невзирая на подгибающиеся ноги, он быстро обошел дальний столбик кровати и как был, без одежды, остановился над трупом своего генерала. На нем по-прежнему была воинская форма.
— Мартем!
— Принадлежал ему, — произнес голос из темного угла.
— Князю Келлхусу, — сказал Конфас с просыпающимся осознанием.
Внезапно он понял все, что ему нужно было знать: только что произошло сражение — и оно было выиграно. Он улыбнулся с облегчением — и безграничным изумлением. Этот человек использовал Мартема. Мартема!
«А я-то думал, что победил в битве за его душу!»
— Мне нужен фонарь, — отрывисто произнес Конфас, вновь обретая властные манеры.
Чем это так воняет?
— Никакого света! — выкрикнул бесплотный голос. — Этой ночью они напали и на меня.
Конфас нахмурился. Хоть он и спас его, Сарцелл все же не имел никакого права отдавать приказы тем, кто выше его по положению, да еще таким тоном.
— Как вы можете видеть, — любезно, чтобы его нельзя было заподозрить в неблагодарности, произнес он, — самый доверенный из моих генералов лежит мертвым. Мне нужен свет.
Принц повернулся, чтобы позвать стражу…
— Не будьте идиотом! Мы должны действовать быстро, в противном случае Священное воинство обречено!
Конфас остановился, глядя в угол, где скрывался шрайский рыцарь, и склонил голову набок в приступе нездорового любопытства.
— Они что, сожгли вас?
Он сделал два шага по направлению к тени.
— От вас несет жареной свининой.
Раздался грохот, как будто какое-то животное опрометью бросилось наутек, и что-то очень быстрое стрелой пронеслось через спальню и исчезло на балконе…
Громогласно призывая стражу, Конфас ринулся следом, откинув тонкую занавеску на двери. Он почти не видел ничего в темноте караскандскои ночи, но заметил брызги крови на своих руках. Принц услышал, как стражники вломились в комнату, и усмехнулся, когда раздались их встревоженные крики.
— Генерал Мартем оказался предателем, — произнес он, возвращаясь с неприятно холодного воздуха навстречу их изумлению. — Отнесите его тело к осадным машинам. Проследите, чтобы его перебросили к язычникам, которым оно принадлежит. Затем пошлите за генералом Сомпасом.
Перемирие завершилось.
— А голова генерала? — неуверенно поинтересовался здоровяк-капитан, Триаксерас. — Вы желаете, чтобы ее тоже перебросили к язычникам?
— Нет, — ответил Икурей Конфас, натягивая одежду, поднесенную одним из его хаэтури.
Он рассмеялся при виде того, как нелепо выглядит валяющаяся у кровати голова — ну точно кочан капусты! Даже странно, что он почти ничего не чувствует, после того, как много они пережили вместе.
— Генерал никогда не покидает меня, Триах. Ты же знаешь.
Фустарас был старательным солдатом. Он был проадъюнктом третьей манипулы Селиалской Колонны и относился к числу тех, кого в имперской армии называли «трояками», то есть теми, кто подписал третий контракт — договор на третий четырнадцатилетний срок службы, — вместо того чтобы принять имперскую пенсию. Хотя «трояки» вроде Фустараса зачастую были сущей погибелью для младших офицеров, генералы всегда высоко ценили их, тем более что они нередко играли более важную роль, чем их титулованное начальство. «Трояки» образовывали упрямое сердце любой Колонны. Это были люди, видящие суть вещей.
Вот поэтому, решил Фустарас, генерал Сомпас выбрал для этого задания именно его и нескольких его товарищей.
— Когда дети сбиваются с пути, — сказал он, — их следует вздуть.
Одетый, подобно большинству Людей Бивня, в трофейные кианские наряды, Фустарас со своим отрядом прошел по улице, носящей название Галереи; насколько мог предположить Фустарас, ее прозвали так из-за отходящих от нее бесчисленных переулочков, застроенных многоквартирными домами. Эта улица, расположенная в юго-восточной части Чаши, была известна как место сбора заудуньяни — проклятых еретиков. Многие из них толпились на крышах домов и возносили молитвы, глядя в сторону Бычьего холма, где засел наглый мошенник, Келлхус, князь Атритау. Другие слушали этих ненормальных фанатиков, которых тут именовали Судьями: они проповедовали у входа в какой-нибудь из переулков.
Следуя инструкциям, данным в письме, Фустарас остановился и обратился к Судье, вокруг которого собралось больше всегоеретиков.
— Скажи-ка мне, друг, — дружелюбно произнес он, — что они говорят об Истине?
Изможденный человек обернулся; за ворохом спутанных белых волос поблескивала розовым лысина. Не колеблясь ни мгновения, он отозвался:
— Что она сияет.
Фустарас запустил руку под плащ — как будто за мелкой монетой для попрошаек, а на самом деле за спрятанной там ясеневой дубинкой.
— Ты точно уверен? — переспросил он.
Его поведение сделалось одновременно и небрежным, и угрожающим. Он взвесил на руке полированную рукоятку.
— Может, она кровоточит?
Сверкающий взгляд проповедника метнулся от глаз Фуста-раса к дубинке, потом обратно.
— И кровоточит тоже, — произнес он непреклонным тоном человека, твердо решившего подчинить себе дрогнувшее сердце. — Иначе к чему Священное воинство?
Фустарас решил, что еретик чересчур умен. Он вскинул дубинку и нанес удар. Проповедник упал на одно колено. По правому виску и щеке потек ручеек крови. Он протянул два пальца к Фустарасу, словно говоря: «Видишь…»
Фустарас ударил еще раз. Судья упал на растрескавшуюся булыжную мостовую.
Улица взорвалась криками, и Фустарас заметил боковым зрением, что к нему со всех сторон бегут полуживые от голода люди. Его солдаты выхватили дубинки и сомкнули строй. Фустарас подумал, что сомневается в достоинствах плана генерала… Их было слишком много. Откуда их столько?
Потом Фустарас вспомнил, что он — «трояк».
