И Найюр усмехнулся, как может усмехнуться лишь вождь утемотов. Казалось, он приставил острие своего меча к горлу мира.
«Я устрою бойню».
Здесь все истощены. Все измучены голодом.
Найюр понял, что все происходит в соответствии с безумным планом Дунианина. Какая разница, умрет он сейчас, вися на дереве, или несколькими днями позже, когда падираджа наконец-то сокрушит стены? Потому-то он и отдался в руки врагов, зная, что самый невинный из людей — обвиняемый, разоблачивший своих обвинителей.
Зная, что если он выживет…
Тайна битвы!
Сарцелл завертел мечом, делая ложные выпады. В его быстрых движениях было нечто нечеловеческое.
Найюр не отступил и даже не шелохнулся. Он был сыном Народа, чудом, рожденным в пустынной земле и посланным убивать и грабить. Он был дикарем с мрачных северных равнин, с громом в сердце и смертью в глазах… Он был Найюр урс Скиоата, неистовейший из мужей.
Он повел загорелыми плечами и встал поустойчивее.
— Прежде чем это закончится, — сказал Сарцелл, — ты узнаешь страх.
— Сперва я зарублю тебя.
Теперь Найюр ясно видел воспаленные красные линии, покрывающие лицо Сарцелла. Он понял, что это складки. И уже однажды видел, как они разгибаются.
— Я понимаю, почему ты любил ее, — проворчал шрайский рыцарь. — Какой персик! Думаю, я отгоню псов от ее трупа — потом! — и отлюблю еще раз…
Найюр не шевелясь наблюдал за ним. Воздух звенел от криков. Тысячи людей потрясали кулаками.
Они сошлись на расстояние длинного шага.
Затем их мечи вспороли пространство. Поцеловались. Закружились. Поцеловались снова. Геометрия стали, наполняющая воздух звенящим стаккато. Прыжок. Уход. Выпад… Со звериным изяществом скюльвенд наносил удары по твари, тесня ее. Но меч шрайского рыцаря словно был колдовским — так он сверкал на солнце.
Найюр отступил, переводя дух и стряхивая пот с волос.
— Мою плоть, — прошептал Сарцелл, — ковали дольше, чем твой меч.
Он расхохотался, как будто совершенно успокоился.
— Люди — это собаки и коровы. Но мое племя — это волки в лесу, львы на равнине. Мы — акулы в море…
Пустота снова расхохоталась.
Найюр атаковал тварь; его меч пронзил пространство. Обманное движение, потом сокрушительный рубящий удар. Шрайский рыцарь отпрыгнул, отбив его.
Железо свистело, описывало круги, вспарывало воздух, искало, прощупывало…
Они сошлись вплотную. Попытались пересилить друг друга. Найюр нажал, но противник казался непоколебимым.
— Какой талант! — воскликнул Сарцелл.
По лицу его пробежала дрожь. Как? Найюр, пошатываясь, сделал несколько шагов по опавшей листве и горячим камням. Краем глаза он заметил Умиаки, вцепившегося в солнце стариковскими пальцами ветвей. Меч Сарцелла был повсюду; он прорезал и пробивал его оборону. Череда безрассудных действий спасла ему жизнь. Он отскочил.
Голодная толпа вопила и орала. Сама земля у него под сандалиями гудела.
Изнеможение и боль, бремя старых ран.
Их клинки схлестнулись, разлетелись и закружили в лучах солнца. Они лязгали и скрежетали, словно зубы.
Весь в поту, словно лошадь в мыле. Каждый вздох — словно нож в грудь.
Загнанный под крону Умиаки, Найюр краем глаза заметил Серве, привязанную к Дунианину; ее почерневшее лицо запрокинулось, под съежившимися губами обнажились зубы. Гомон толпы стих. Границы между землей и черным деревом осыпались. Что-то наполнило Найюра, швырнуло вперед, развязало обвитые шрамами руки. И он взвыл голосом самой Степи, и меч его разорвал воздух…
Один. Второй. Третий. Удары, которые могли бы развалить надвое быка.
Сарцелл споткнулся, пошатнулся — но спасся, совершив нечеловеческий прыжок назад, с пируэтом в воздухе. Он приземлился на полусогнутые.
Улыбка исчезла.
Черная грива Найюра слиплась от пота, грудь тяжело вздымалась над запавшим животом. Найюр вскинул руки, глядя на взбудораженную толпу.
— Кто?! — взревел он. — Кто всадит нож в мое сердце?! И он снова ринулся на шрайского рыцаря, гоня его прочь из тени Умиаки. Но хотя бешеная атака Найюра нарушила стиль Сарцелла, в его движениях проступила некая прекрасная четкость — столь же прекрасная, сколь и несокрушимая. Внезапно Сарцелл с силой взмахнул мечом, как будто это была игра.
Его длинный клинок описал сверкающий круг, чиркнул Найюра по щеке, срезав кожу…
Найюр отступил, взвыв от ярости.
Кончик меча рассек ему бедро. Найюр поскользнулся на крови и упал, открыв горло… Болезненный удар об камни. Гравий, впившийся в кожу.
«Нет…»
Чей-то сильный голос перекрыл рев Священного воинства.
— Сарцелл!!!
Это был Готиан. Он прекратил спорить с Элеазаром и теперь с опаской приближался к рыцарю-командору. Толпа вокруг внезапно стихла.
— Сарцелл…
В глазах великого магистра читались потрясение и недоверие.
— Где…
Готиан заколебался, сглотнул.
— Где ты научился так драться?
Рыцарь Бивня быстро развернулся; лицо его превратилось в маску почтительного подобострастия.
— Мой лорд, я…
Внезапно Сарцелл забился в конвульсиях и закашлялся кровью. Найюр проводил его падающее тело до самой земли и лишь потом выдернул меч. После чего, на глазах у ошеломленного магистра, одним ударом снес голову с плеч. Он запустил руку в густые, спутанные черные волосы и высоко поднял отрубленную голову. И лицо расслабилось и раскрылось, словно сжатая ладонь, словно кишки, хлынувшие из вспоротого живота. Готиан упал на колени. Элеазар отшатнулся и едва не рухнул на руки рабам. Рев толпы — ужас и торжество. Буйство откровения.
Найюр швырнул голову под ноги колдуну.
ГЛАВА 25
КАРАСКАНД
«Какой смысл в обманутой жизни?»
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд
Покрикивая друг на друга в страхе и нетерпении, наскенти разрезали веревки, связывавшие Воина-Пророка с его мертвой женой. Казалось, будто на весь Карасканд опустилось безмолвие.
Келлхус знал, что смертельно слаб, но нечто необъяснимое двигало им. Он откатился от Серве, оперся руками о колени, потом отмахнулся от обезумевших учеников и встал прямо. Кто-то набросил ему на плечи покрывало из белого льна. Пошатываясь, он вышел из тени Умиаки и поднял лицо навстречу солнцу и небу. В нескольких шагах от него застыл в оцепенении Найюр, а за ним — Элеазар. Инхейри Готиан, спотыкаясь, сделал несколько шагов, упал на колени и заплакал. Келлхус улыбнулся с беспредельным состраданием. И повсюду, куда бы он ни взглянул, люди преклоняли колени…
