Мрачный родич, студящий дыхание его мудрости. Темное отражение! Даже рыцари-вожди пятились, Увидев твой отблеск в глазах своего господина.
После этого странная сила болезненно наполнила все — от простого чтения «Саг» до веса свитка в руке — и приняла характер мании. Эсменет чудилось, что во время чтения она слышит чужой голос, произносивший эти строки. Однажды она даже вскочила и прижалась ухом к расшитой полотняной стене. Ей нравились эти истории, как и всем. Она понимала, что значит испытывать сомнения и как влечет к себе почти найденное решение. Но здесь было другое. Что бы ни шептало у нее над ухом, это не походило на предчувствие резкой перемены или мгновенного озарения. Оно взывало к ней самой. так, как взывает личность.
Следующие четыре дня прошли мучительно. Зависть, убийство, ярость, а прежде всего — рок… Первый Армагеддон охватил Эсменет.
Она быстро поняла: несмотря на все беседы с Ахкеймионом, ее знание о Древних войнах было в лучшем случае отрывочным. В «Кельмариаде» рассказывалось о жизни верховного куниюрского короля, начиная с мрачных предупреждений его загадочного советника Сесватхи и заканчивая смертью на Эленеотском поле. Начиналось все как обычная сказка: Сесватха был прорицателем, единственным, кто умел верно толковать знамения, Кельмомас же представал надменным королем, видевшим только то, что ему нравилось.
Судя по всему, еще задолго до этого беглая гностическая школа Мангаэкка сумела изучить древние чары, при помощи которых маги-нелюди квуйя укрыли Мин-Уройкас, легендарную цитадель инхороев. Когда Кельмомас был молод, посланцы Нильгикаша, нелюдского короля Иштеребинта, пришли к Сесватхе — другу детства и визирю верховного короля. Нелюдей беспокоило, что инхорои, которых они загнали в четыре угла мира в дни Нау-Кайюти, сумели пробраться назад в Мин-Уройкас и с помощью адептов Мангаэкки снова принялись за свои ужасные опыты. Нелюди рассказали ему о том, что смогли вытянуть из своих давно мертвых пленников. Рассказали о Не-боге.
Так Сесватха начал свой долгий спор, пытаясь убедить древних норсирайских королей в неизбежности Армагеддона.
Хотя ни в одной из саг Сесватха не был главным героем, он постоянно появлялся и опять исчезал, словно нечто выбрасывало его на поверхность событий. В «Кельмариаде» он стоял в центре событий, будучи опорой могучего, но непостоянного короля. То же самое относилось к «Кайютиаде», эпической поэме о младшем и самом знаменитом сыне Кельмомаса — Нау-Кайюти. Сесватха стал ему и учителем, и вторым отцом. В «Книге полководцев» — прозаическом изложении событий, случившихся после смерти Нay-Кайюти, — голос его звучал громче и яростнее всех. В «Трайсиаде», поэтическом рассказе о падении Трайсе, он сиял как маяк, сбивая колдовским светом драконов с небес. В «Эамнориаде» он представал коварным чужаком, забывшим о своих великих притязаниях и отступившим перед He-богом. В «Анналах Акксерсии» он был главной надеждой, воплощенным щитом верховного короля Кундрауля III. В «Анналах Сакарпа» он превращался в безумного беглеца, проклявшего короля Хурута V за то, что тот не бежал в Мехтсонк с Кладом Хор, и изгнанного. И в «Анаксиаде», великой и трагической саге о падении Киранеи, он был спасителем мира, Носителем Копья-Цапли.
Ненавидимый или превозносимый, Сесватха оставался стрелкой компаса, истинным героем «Саг», хотя ни в одном цикле хроник таковым не считался. И каждый раз, когда Эсменет встречала новый вариант его имени, она прижимала руку к груди и думала: Ахкеймион.
Непростое дело — читать о войне, тем более об Армагеддоне. Какими бы делами Эсменет ни занималась, образы «Саг» преследовали ее. Шранки, увешанные вырванными челюстями жертв. Пылающая библиотека Сауглиша и тысячи людей, ищущих убежище в его священных стенах. Стена Мертвых и трупы, сплошь покрывающие обращенные к морю стены Даглиаша. Нечестивый Голготтерат с золотыми рогами, вонзающимися в темные небеса. И He-бог, Цурумах, огромная витая башня черного ветра…
Война без конца, желающая поглотить каждый город, каждый очаг, жаждущая пожрать своей безжалостной пастью всех невинных — даже нерожденных.
Осознание того, что Ахкеймион живет с этим постоянно, угнетало Эсменет и наполняло неуловимым, отвратительным чувством вины. Теперь она знала, что каждую ночь ему снятся клубящиеся на горизонте орды шранков и он вздрагивает при виде низвергающихся с черных небес драконов. Каждую ночь перед его глазами встает Трайсе, священная мать городов, тонущая в крови своих обезумевших детей. Каждую ночь он переживает воскрешение He-бога и слышит, как матери рыдают над мертворожденными младенцами.
Нелепо, но это заставило Эсменет вспомнить о его мертвом муле по кличке Рассвет. Прежде она до конца не понимала, что означало для Ахкеймиона имя животного. Значит, ужаснулась Эсменет, она никогда по-настоящему не понимала самого Ахкеймиона. Ночь за ночью терпеть такое насилие! Впадать в отчаяние от древней неутолимой жажды! Кто лучше шлюхи способен понять, как поругана его душа?
«Ты мое утро, Эсми… мой рассвет».
О чем он говорил? Для него, уже пережившего и переживающего вновь падение мира, — что он испытывал, просыпаясь от ее прикосновения? Что для него значило ее лицо? Где он черпал отвагу? Веру?
«Я была его утром».
Эсменет ощутила, как эта мысль поглощает ее, и по странному побуждению души попыталась укрыться от этого ощущения. Но было поздно. Впервые она поняла: его бесцельная настойчивость, его отчаянные сомнения в том, что ему кто-то поверит, его мучительная любовь, его недолгое сочувствие — все это тени Армагеддона. Быть свидетелем исчезновения целых народов, ночь за ночью терять все дорогое и прекрасное. Чудо, что он вообще еще умел любить, что все еще понимал жалость, милосердие… Как же она могла считать его слабым?
Она поняла, и это ужаснуло ее, поскольку это понимание было слишком близко к любви.
В ту ночь ей снилось, что она плывет над безднами в самом сердце некоего безымянного моря. Ужас тянул ее вниз, как привязанный к ногам камень. Но когда она всматривалась в глубину, она видела только тени в темной воде. Они околдовывали — огромные, кольцами расходящиеся силуэты. Поначалу она не могла их различить, но постепенно глаза привыкали, чудовищные образы становились все более четкими. Никогда она не ощущала себя такой маленькой, такой обнаженной. Все море вплоть до горизонта было спокойным и светилось зеленым в лучах солнца, а под этой гладью клубились черные бездны. Гибкие движения. Огромные молочно-белые глаза. Ряды прозрачных зубов. И она, бледная и нагая, плавала посреди всего этого, как водоросль…
Ахкеймион.
Его мертвая рука покачивалась в течении.
Внезапно Эсменет, задыхаясь и дрожа, очнулась в благоуханных объятиях Келлхуса. Он утешал ее, отводил от глаз пряди волосы, говорил, что все это лишь дурной сон.
Эсменет обняла его в отчаянии, которое потрясло ее саму.
— Я не хотела беспокоить тебя, — шептала она, целуя завитки волос на его шее.
— А я тебя, — ответил он.
Она не говорила ему об Ахкеймионе и об их поцелуе, ужаснувшем Пройаса и Ксинема. Но между ними это не было тайной — просто нечто несказанное. Она много часов думала о его молчании и проклинала себя. Почему, если Келлхус так терпеливо изгонял все ее слабости, эту он обошел молчанием? Эсменет не осмеливалась спрашивать. Особенно сейчас, пробиваясь сквозь «Саги».
