Ахкеймион вытер пот с лица.
— Тихо, —шептал он между хриплыми вздохами друга. —Тсс…
— Как же, — просипел маршал, — изменились правила…
— О чем ты?
— Игра… наша…. бенджука.
Ахкеймион по-прежнему не понимал, о чем речь, но сообразил, что говорить ничего не надо. Переспрашивать больного было бы слишком жестоко.
— Помнишь, как все было? — спросил Ксинем. — Как ты ждал в темноте, пока я советовался с Великими?
— Да… помню.
— А теперь жду я.
Снова Ахкеймион не нашел, что сказать. Словно слова кончились, осталась одна беспомощность и искаженные образы. Даже мысли ощетинились.
— У тебя когда-нибудь получалось? — вдруг спросил маршал.
— Получалось что?
— Выиграть.
— В бенджуку? — Ахкеймион заморгал, натянуто улыбнулся — Против тебя, Ксин, ни разу. Но когда-нибудь…
— Вряд ли.
— Но почему? — Он застыл, боясь услышать ответ.
— Потому что ты слишком стараешься выиграть, — сказал Ксинем. — А когда игра не складывается… — Он закашлялся, разрывая истерзанные легкие.
Ахкеймион нетерпеливо повторил:
— Когда игра не складывается… — Он уже не шутил. «Эгоистичный дурак!»
— Я ничего не вижу, — задыхаясь, проговорил маршал, — Сейен сладчайший! Я ничего не…
Ксинем издал крик и захлебнулся сгустками крови, широко разевая рот. Он метался по постели. Комнату наполнил пряный сладковатый запах внутренностей.
Затем он обмяк. Несколько мгновений Ахкеймион молча смотрел на него. Лишенный глаз, Ксинем видел столько… скрытого.
— Ксин!
Маршал беззвучно разевал рот. У Ахкеймиона в голове промелькнуло безумное воспоминание о рыбе на разделочном столе отца… Рты выпотрошенных рыб открывались и закрывались, как молочай качается на ветру.
— Оставь меня… — выдыхал Ксинем. — Уйди…
— Не время для гордыни, дурачок!
— Не-е-ет, — прошептал маршал Аттремпа. — Это… это только…
И тут все кончилось. Его лицо, мгновение назад бывшее мертвенно-бледным, внезапно пошло пятнами и так же быстро, как тряпка впитывает воду, окрасилось сизым. Прохладный воздух просачивался сквозь холщовые полотна, а тело лежало абсолютно неподвижно. Вши выползли из волос на лоб, поползли по восковому лицу. Ахкеймион смахнул их с тупой брезгливостью человека, отрицающего смерть, действующего ей наперекор.
Он стиснул руку друга, поцеловал его пальцы.
— Утром мы с Пройасом отнесем тебя к реке, — прошептал он. — Вымоем тебя…
Воющая тишина.
Ахкеймиону казалось, что сердце его останавливается в нерешительности, как мальчик, не уверенный, на самом ли деле отец с ним согласился. Губы его сжались, в груди медленно разверзлась пустота — сначала тянущая, а потом засасывающая, требующая воздуха.
С постыдной неохотой он смотрел в темноте на Крийятеса Ксинема — человека, который был ему вместо старшего брата. На мертвое лицо своего единственного друга.
Первая вошь добралась до него, Ахкеймион почувствовал это. Озарение коснулось его, как щекотка.
Он вздохнул, набрал в грудь смрадного воздуха. И его вопль полетел над равниной, чтобы затихнуть недалеко от Шайме.
Он думал, склоняясь над доской и потирая замерзшие руки. Ксинем поддразнивал его, мерзко хихикая.
— Ты всегда такой строгий, когда играешь в бенджуку!
— Это никудышная игра.
— Ты так говоришь, потому что слишком стараешься.
— Нет. Потому что проигрываю.
Он раздраженно передвинул камень, заменявший одну из его серебряных фигурок — украденную рабом, как утверждал Ксинем. Еще один повод для досады. Хотя ценность фигурок определялась только тем, как их использовали, камень каким-то образом ломал его игру, придавая всему оттенок ничтожества.
«Почему камень достался именно мне?»
Ахкеймион в ту ночь не уснул.
Пришел воин из Сотни Столпов и вызвал его вместе с Пройасом на виллу в центре лагеря. Похоже, произошло покушение на жизнь Келлхуса. Ахкеймион сразу отказался. Он набросился на Пройаса, согласившегося пойти, с такими резкими и кощунственными словами, что ожидавший стражник выхватил меч. Ахкеймион выскочил из палатки, прежде чем Пройас успел ответить.
Он бродил по темному лагерю Священного воинства и думал о том, как болят его ноги, и о том, что Небесный Гвоздь всегда неподвижен, и о том, что Люди Бивня спят сейчас в кианских шатрах, а все различия между ними сметены, как мусор, на долгом пути к спасению. Он думал обо всем, кроме того, что еще глубже вогнало бы в его душу клин безумия.
Когда на востоке над незримым Шайме забрезжил рассвет, он вернулся на укрепленную виллу. Взобрался по склону, вошел в ворота, и стража его не окликнула. Ахкеймион брел по заросшему саду, не обращая внимания на рвущие одежду сучки и шипы, на жгучую крапиву. Он остановился у веранды, примыкавшей к главным покоям, где его жена совокуплялась с человеком, которому он поклонялся.
Ахкеймион ждал Воина-Пророка.
С высохшего кедрового пня вспорхнула ласточка. Оранжевые бутоны бурачника дрожали от ветра на волосатых стеблях. Он задремал. И снова увидел Голготтерат.
— Акка? — ниоткуда прозвучал благословенный голос — У тебя ужасный вид.
Ахкеймион внезапно проснулся с мыслью: «Где она? Она нужна мне!»
— Она спит, — сказал Келлхус — Этой ночью ей сильно досталось… как и тебе.
Над ним стоял Воин-Пророк. Его светлые волосы и белое одеяние светились на утреннем солнце. Ахкеймион заморгал. Несмотря на бороду, сходство Келлхуса с Нау-Кайюти, его древним родичем, было потрясающим.
Почему-то вся ярость и решимость Ахкеймиона исчезли, как у ребенка при виде родителя.
— Почему? — прохрипел он.
Вначале Ахкеймион боялся, что Келлхус не поймет и подумает, будто он спрашивает об Эсменет, о его чудовищном решении использовать ее в качестве орудия для поиска Консульта.
— Смерть не придает смысла нашей жизни, Акка. То, как умер Ксинем…
— Нет! — вскричал Ахкеймион, вскочив на ноги. — Почему ты не исцелил его?
Поначалу Келлхус как будто испугался, но это впечатление быстро исчезло. В его глазах засветилось сочувствие, в улыбке, печальной и слабой, — понимание.
Уши Ахкеймиона наполнил такой гул, что он не услышал ответа Келлхуса, но понял, что все слова — ложь. Он буквально пошатнулся от внезапной силы этого откровения и был подхвачен могучими руками Келлхуса. Пророк схватил его за плечи, напряженно всматриваясь в глаза. Но почти эротическая близость обожания, окрашивавшая их общение, теперь исчезла. Прекрасное любимое лицо стало пустым, холодным и бессердечным.
