«Я смотрел, я увидел, я ступал…» Он что, риторике учился по песенкам Джонни Кэша?
[17]
— Но вы так и не ответили на мой вопрос: в чем суть отличия? Любой мистик вам скажет: я был, я видел, я ступал.
Долгий, испепеляющий взгляд. Хоть ты год неси пургу про толерантность, открытость и готовность принять любое мнение, терпеливей не станешь. Возражения и настырность всегда трудно переносить.
— Да ни в чем. — Он пожал плечами. — Как вы и думаете, я вполне могу оказаться безумцем. Я допускаю такую возможность. Я даже посещал психиатра проверки ради.
Постучал пальцем по виску, улыбаясь.
— Там все в порядке, уверяю вас. Никаких туморов и дефектов. И если нужно выбрать между вашим суждением и моим опытом, я выбираю опыт. Вы сами разве предпочтете чужое суждение?
— Вы шутите? Я по жизни плетусь дурак дураком, и опыт мой — коллекция глупостей. С какой стати мне его предпочитать?
Баарс улыбнулся значительно: дескать, врешь, голубчик, и я-то понимаю отчего. Одного мы с тобой поля ягода.
— Типично для закоренелого скептика, не правда ли?
Я затряс головой, изображая возмущение.
— Как же можно путать скептика с циником? Скептик не верит ни в себя, ни в других. А цинику просто на всех наплевать.
— Зыбкое различие, вам не кажется?
— Да наплевать, — отрезал я и пожал плечами.
Ксенофонт Баарс зашелся хохотом, минуту целую выблевывал «ха-ха-ха» и «хо-хо-хо». Очки даже снял, слезы вытереть. Псих или не псих, а мы точно одного поля ягода. Люблю, когда мои шутки понимают.
— Мистер Мэннинг, я же представляю, насколько абсурдной кажется сказка о мире, который на пять миллиардов лет старше, и о нечеловеческой расе, прикинувшейся ради забавы людьми. Абсурд, безумие — а как иначе? Но если вы подумаете, не поспешите судить, а подумаете, то поймете: ничего удивительного в наших взглядах нет. Люди — всего лишь заблудшее стадо, дети своего же невежества.
Тут я не выдержал.
— Отличное имя для рок-группы!
— Простите?
— Заблудшие дети невежества!
Я даже представил воочию обложку альбома: сверху — «ЗДН» огромными золотыми буквами, под ними — три ангела, раскуривающих самокрутку. А у сандалий того, который посередине, — толстенький мешочек с травой.
Вспомнив о связи между памятью и сном, мой третий по счету мозгокоп отправил меня к Филиппу Райлу, исследователю снов. Тот захотел выяснить, чем мои кошмары отличаются от снов обычного человека. Оказалось, ничем. Но из всех яйцеголовых, совавших идейки в мою голову, Филипп оказался самым интересным.
Оказывается, сны и есть доказательство иллюзорности окружающей нас действительности. У нас в головах — «процессор миров». Когда бодрствуем и в здравом уме, чувства состыковывают процессор с реальностью. Когда спим, стыковки нет и разум наш плывет сквозь времена, чудеса и возможности. И снится чушь, какую и жене поутру рассказать неловко.
Райл без конца талдычил про равноценность снов и ощущений бодрствования. Дескать, сны и видимое наяву — две стороны одной медали. Он был фанатик «сознательного сна» — когда просыпаешься во сне, понимаешь, что спишь, и управляешь сном. Его студент рассказал мне, что Райл чуть ли не каждую ночь видит сон про «плейбоевскую» вечеринку — хочет и видит. Может, и шутил. Но сдается мне, сказал правду: я никогда таких сонь не встречал, как этот старый козел Райл.
Фанатик он был и «сознательной яви». Якобы можно и наяву проделывать как во сне: прийти, проснувшись, в мир и управлять им. Вроде как медитации и просветления именно это в виду и имеют. Явь, конечно, не совсем сон: нельзя управлять тем, что случается, но можно влиять на «как случается» и, главное, — «с кем случается».
Говорил, что может свое «я» растворить, растереть, превратиться просто в «аморфный кусок бытия». Иногда выдавал вовсе сумасшедшее, вроде: «Извини, Стол, я сейчас не здесь».
Интересно, каково было его подопытным сонным кроликам сношаться с «аморфным куском бытия»? Сдается мне, или бодрствующий профессор Райл, или «аморфный кусок», разница невелика — все тот же старый вонючий козел.
Если применить Райла к Баарсу, выходит: процессоры в наших головах взломаны, завирусованы, и нам кажется — живем в двадцать первом веке, хотя на дворе невообразимое будущее. Да по сути Баарс проповедовал такую же «просвещенную явь», как старина Райл. Как в песне поется, «шоу должно продолжаться», 1999 год на дворе или пять миллиардов какой-то.
Но мне на бред со сновидениями и временами трижды плевать. Я знаю мое «здесь и сейчас». Сон оно или нет, но именно в нем случается всякое дерьмо, в нем пропадают красивые девушки вроде Дженнифер Бонжур. В нем их и находят.
К тому же, мне кажется, в «скрытом мире» мой чек к оплате не примут.
Я допил чай.
— Я вот спросить хотел: а вы, часом, не думаете ли, что вдруг Дженнифер… ну… перешла туда, в «скрытый мир»?
— Это возможно, но зависит, хм, от ряда вещей, — ответил Баарс, глянув тревожно.
— Вещей? Каких же? — спросил я, понимая: мистер профессор говорит явно не про мой любимый сорт подгузников.
— Прежде всего от того, жива она или нет.
Спасибо за объяснение — я теперь уверился окончательно: «системщики» — полные и законченные психи, еще полнее, чем показалось сперва. Хотя кто не псих? Как поведал мне милый Артур, все набиты дерьмом под завязку. За единственным исключением в виде меня, конечно.
Посчитав, что с безумными догматами соскочившей с катушек «Системы» все разъяснено и исчерпано, я принялся за события той ночи, когда исчезла Дженнифер. Баарс объявил: он-де заподозрил неладное, как только Стиви рассказал про звонок Энсона.
— Я никогда их вылазок не одобрял. Понятно, потанцевать хочется. Я не против. Она молода, очень молода. Но почему ей вздумалось ходить пешком? Не пойму. Я постоянно твердил им: небезопасно это.
Теперь убежденность, властность исчезли из его голоса. Заторопился профессор — проскочим неприятное побыстрее. Хоть и абсолютный хозяин здесь, он не может пожать плечами и на все наплевать, как я. Вся ответственность на нем. Власть порождает права и обязанности, а обязанность власти — к неудовольствию многих и многих тиранов — быть ответственной.
Небезопасно… Не забавно ли? Ведь все вокруг: мертвые заводы, похищения, насилия — лишь иллюзии. Как может всемогущий Ксенофонт Баарс бояться иллюзий?
Может, потому Дженнифер и не послушалась. Пусть и отдавшись во власть Баарсу, она злилась и упрямилась. Заставить его поволноваться — чем не способ сравнять счет?
А может, Баарсу надоело терпеть ее упрямство?
