Бог, скотина толстомордая, меня ненавидит.
Да, чуть не забыл: я все-таки спас красавицу от чудовищ.
Больницу пришлось поискать. Я колесил по лабиринту улиц, размышляя, как жертвы сердечного приступа добираются на «неотложке», и добираются ли вообще.
— Оставляю тебя тут, — сообщил я Молли, затормозив наконец у входа.
— Ага, — согласилась рассеянно — ни дать ни взять озабоченная супруга. — Я от парковки и сама дойду.
Но когда поняла, что я мотор не глушу, глянула с тревогой.
— Извини, Молли. По больничным делам я не спец и ничем тебе помочь не смогу.
На лице нарисовалось стандартное «женское отчаяние». Еще один старый знакомец.
— Но… но как я в Раддик доберусь?
— У тебя кредитки нету?
— Есть, но…
— Жду тебя в мотеле.
Не слишком-то вежливо. Но, как и сказал Молли, по больничным делам я не спец. Ненавижу госпитали. На то у меня есть веские причины. Сугубо личные. Да и вообще больницы — живой укор для типов вроде меня. На втором этаже рожают, в подвале — трупы складируют, а посередине — делают живых из полумертвых. Больница — единственное место, где конец жизни упирается в ее начало, замкнутый человеческий круг.
А со смертью и деторождением человеку надо быть честным.
Дорожка тринадцатая
КАК ПОРТИТСЯ НАСТРОЕНИЕ
Понедельник
Стук по алюминию. Настойчивый, даже наглый. Лезущий в сон, теребящий душу.
Если бы не знал — она это, перекатился бы на другой бок и накрылся подушкой. Она хорошая, прохладная.
Только копы имеют наглость выдирать граждан из постели так рано утром.
Но это, конечно же, не копы — Молли, усталая, взвинченная и бледная под утренним солнцем. За спиной урчат проносящиеся машины.
— Они меня всю ночь продержали — для наблюдения!
— Извращенцы, — ответил я, ухмыляясь.
Шутка дошла не сразу. Столько всего случилось с тех пор, как Молли, проснувшись ночью, увидела себя неприкрытой, а меня и моего торчащего дружка — пялящимися на нее в полумраке! Кажется, неделю назад было, самое малое.
— Мне бы разозлиться, — поведала Молли. — Я все спрашиваю себя: как относиться к типу, сперва тебя спасшему, а затем бросившему в больнице?
— И какой ответ? — спросил я сонно, пытаясь разлепить глаза.
— Ответ… э-э… ответ я еще не придумала.
— Отлично!
— Отлично?
— Как только у тебя характер появится, мне придется делать ноги.
Рассмеялась. Хорошо так, легко. Переступила порог — сама, без приглашений. Обняла. И поцеловала — долго, нежно.
Мы лежали в постели, а солнце, пробиваясь сквозь бесцветные занавески, заливало комнату жарким золотистым светом. Ноздри щекотал легкий солоноватый запах — аромат любивших друг друга тел.
Уложив голову мне на плечо, Молли рассказала про недолгое пребывание в больнице и про огромный — в тысячу триста сорок два доллара и шестьдесят один цент — выставленный счет. Тяжелый труд — установить, что сотрясения мозга нет. Я спросил, собирается ли она заявлять в полицию на Нилла. Нет, не собирается. Это сделает ее замешанной в происходящем, скомпрометирует как журналистку, поставит под сомнение ее беспристрастный взгляд со стороны.
Заметьте, не потому, что иначе я в тюрьму отправлюсь, а из-за беспристрастности взгляда.
— Апостол, буча поднимается страшная. Больше даже, чем в случае с Рэмси Джонбенет.
— Так что ты тут делаешь?
В ее глазах мелькнуло что-то странное.
— Нам нужно все выяснить… поставить точки над «i».
— Да у нас еще полно времени — точки расставлять.
Отвернулась, чтобы я не видел лица.
— А вдруг у нас нет времени? Совсем нет…
— Молли, как это понимать?
Отвернулась, сжалась — комок рыжих волос на моем плече. Снова обратила взор ко мне, уложила подбородок на плечо, чтобы посмотреть в глаза. Вздохнула.
— Знаешь, Апостол, я… я в тебя влюбилась…
Бля…
Я аж сглотнул судорожно, как юнец, впервые увидевший женскую наготу.
— Не говори так.
— Не говорить что? Что я никогда не встречала мужчины, похожего на тебя? Что я люблю тебя?
— Молли, нет, ты не можешь меня любить!
— Но почему?
— Это небезопасно.
В подобных разговорах я предпочитаю выражаться туманно — наверное, чтобы приберечь логику для неизбежных дальнейших ссор.
— А разве любовь бывает безопасной?
— Бывает. Еще как. Если ты не чувствуешь себя в безопасности рядом с человеком, которого любишь, — всю жизнь в бегах проведешь.
Уму непостижимо. Вместо того чтобы сразу расставить все точки над «i», сопли развожу, как в слезливой говорилке у Опры Уинфри.
[53]
И кто меня за язык тянет? Зачем я все время усложняю жизнь и себе, и другим? Соврать было бы намного проще и безопаснее. Но я делаю это только тогда, когда вранье уже ничего не может исправить.
Ёш вашу мать, да в чем же моя проблема?
— Но я чувствую себя в безопасности. Честное слово.
Короткий глуповатый смешок — будто икнула. Положила левую руку мне на грудь, прижала средним пальцем сосок.
— Мне кажется, никогда в жизни в такой безопасности себя не чувствовала.
— Ты видишь только часть меня — ту, что больше всего похожа на человека.
Иногда кажется, жизнь — огромная панорама и с годами зум все меньше и меньше. Видишь больший простор, но теплые человечные мелочи становятся еще мельче, неразличимее. А с краев, за какие раньше не заглядывал, приходит новое, холодное, чужое.
«Система отсчета». Надо же.
— Мне нравится то, что я вижу, — сказала Молли.
Я облизнул губы. Честно посмотрел в глаза.
— Тебе разонравится, поверь. Очень скоро ты увидишь во мне монстра.
Мой член лежал на ноге, вялый и холодный, как рыба. Ненавижу!
— Апостол… ты не монстр!
Монстр, да еще какой.
— Тебе идти надо, — сказал я грубо.
И само слово «грубо» — грубое. Будто наждаком по глотке.
Но я не спешил вставать. Не хотелось. Молли такая теплая, соблазнительная, и комната затоплена золотистым светом — кусочек тепла в холодном мире. В тот миг я нуждался в Молли. Хотел ее доброты, ее жалости, стремился спрятаться за ее наивностью. Я иногда такая размазня…
