Нью-Йорк, как однажды сказал ему Нейл, был шрифтом Брайля
[28]
для слепого Бога — местом, где выпуклости человеческой изобретательности громоздились достаточно высоко, чтобы божественные пальцы могли читать по ним. Когда же Томас спросил, что именно они могли прочесть, Нейл ответил: «„Да пошел. И ты. На хер…“ Что же еще?»
— Так что же вы думаете, профессор? — спросила Сэм. — Если Гайдж — первая предпосылка Кэссиди, что она означает?
— Не могу сказать наверняка, — рассеянно ответил Томас.
Получалась какая-то бессмыслица. Надрывающая сердце правда. Нора трахается с Нейлом. Нейл убивает невинных. Сэм преследует его, как гончая на пути карьеры, каковой она и была. Европа погибает от холода. Москва совсем пропала. Даже дураку ясно, что во всем этом нет никакого плана, никакого тайного автора. Все кричало о безразличии. Все! А те, кто думал наоборот, кто крепко втемяшил себе в голову преклонение перед такими понятиями, как простота, уверенность и низкопоклонство, только делали все еще хуже. Голосуя за демагогию «крепкой руки». Убивая во имя «х», «у» или «z».
Почему бы им просто не признать свое поражение и не дать миру погибнуть?
Слова Нейла… сказанные прошлой ночью.
— Ладно, надо что-то придумать, — сказала Сэм. — Чтобы Шелли прыгала от восторга… Нам не схватить этого парня без вашей помощи, профессор.
Так вот чего он хотел? Устроить охоту на Нейла?
«Он причиняет людям зло…»
Ну и что?
— Вы слышите меня, профессор? Профессор Байбл? Просни-и-тесь…
— Зовите меня Том, — сказал он.
«Мысли ясно. Мысли здраво».
Томас уже решил, что у него диссоциативная стрессовая реакция. Слабое чувство смещенности. Самоотстранение, словно каждая его улыбка, каждое слово, каждый вздох — притворны. Классические симптомы «кризисной фазы» стресса.
В мире Томаса Байбла все встало с ног на голову. Он стал неузнаваем, как прислуга Гайджа.
— Узнавание, — отрывисто произнес он, внезапно увидев ответ на предыдущий вопрос Сэм.
— Не спешите, Том. День выдался длинный.
Томас посмотрел на Сэм и улыбнулся.
— Я буду в форме. Мой мозг пластичнее, чем у многих.
— Как мои туфли, — заметила Сэм.
Торопливый стук каблучков Сэм эхом отскакивал от стен подземного гаража здания ФБР.
— Нейл говорит что-то об узнавании, — пояснял на ходу Томас — Он говорит, что узнавание — себя или других людей — зависит всего лишь от схемы прокладки нервных окончаний.
Сэм нахмурилась в пропитанной выхлопными газами полутьме.
— Не понимаю.
— Подумайте. Без узнавания мир пуст — именно это имел в виду Гайдж. В нем нет людей, только шумящие мозги, беспорядочно сталкивающиеся друг с другом.
Сэм задумалась над его словами и через несколько цокающих шагов, когда они уже подходили к лифту, спросила:
— Тогда зачем была вся эта затея с Повски? Доказать, что наслаждение сводится к схеме прокладки нервных окончаний?
— Почему бы и нет?
Сэм помрачнела, словно пораженная чем-то, о чем уже думала раньше.
— Мне не отделаться от впечатления, что он спорит с вами. Конкретно с вами, а не с миром вообще.
Томас ощутил, как судорожно сжался его желудок.
— Почему вы так решили?
Сэм устремила на него буравящий взгляд, почти маниакальный в своей напряженной пристальности.
— Потому что вы единственный можете расшифровать его послание. Без вас он обращался бы в пустоту, вам не кажется?
Зачем Нейл приезжал вчера? К чему это его признание? Незадолго до этого он оттрахал Нору — ее дурацкая выдумка с поездкой в Сан-Франциско ясно давала это понять. И что с того? Он трахает Нору, а потом заваливается без предупреждения, чтобы выпить и закусить со своим старым дружком Паинькой? Между одним и другим убийством — это как минимум. А накануне этого ФБР принимает решение отследить его старые знакомства…
Нейл Кэссиди, пожалуй, был самым ярким, самым заранее продумывающим из всех, кого знал Томас. Сэм была права. Нейл играл в игру, правила которой знал только Томас, из чего следовало, что он, Томас, просто должен играть с ним. Но зачем? Неужели Нейлу было просто нужно обучить своего реального противника — ФБР — этим правилам? Расшевелить их? Или (при этой мысли у Томаса перехватило дыхание) все это делалось ради его, Томаса, блага?
«Неужели он так меня ненавидит?»
Томас почувствовал резкую боль в груди. На какое-то мгновение он ощутил себя школьником, совершенно одиноким, брошенным своим единственным другом. «И все это время он трахал Нору…» А потом улыбался и хлопал Томаса по спине. Разве это не было свидетельством какой-то идеи фикс, патологической ненависти?
«Не обязательно», — вынужден был допустить профессор Томас.
Друзья испокон веков трахали жен своих друзей, даже тех, кого они действительно любили и уважали. Если они и испытывали ненависть, то, как правило, она помогала им логически обосновать свое предательство. «А твоя-то в постели неплоха». Или: «Ему это только на пользу». Такие грешки оказывали удивительно незначительное влияние на цепь ожиданий и взаимоотношений, из которых складывается дружба. Словно поведение двух друзей работало на разных частотах.
— Возможно, — ответил Томас, не глядя на Сэм.
«Ей надо знать! Скажи!»
— Что-нибудь не так, профессор? — спросила Сэм в тот самый момент, когда раздался звонок и дверцы лифта разъехались в стороны.
— Синтия Повски, — сказал Томас, когда лифт закрылся. — Думаете, она все еще может быть жива?
«Что же я наделал?»
— Может быть… Но мы сомневаемся.
— Почему? Ведь он пощадил Гайджа, разве нет?
— Да — оставив его между жизнью и смертью. Но сегодня утром вы не досмотрели представление с участием Синтии Повски.
Томас с трудом сглотнул. Ему и в голову не приходило, что съемка на этом не заканчивается.
— Что вы имеете в виду? Что там дальше?
Сэм явно колебалась, ее лицо, сосредоточенное, стало еще прекраснее.
— Там есть перерыв, и, когда он снова стал снимать, Синтия все еще была охвачена муками страсти, но что-то… изменилось.
— Изменилось…
— Неврологи, с которыми мы консультировались, считают, что он произвел коммутацию своего передатчика, подключив его к проводящим путям участков, ответственных за ощущение боли, в ее мозгу…
