После тира, как всегда, провожаю Лиду домой, не отказавшись от приглашения заглянуть на чай. Когда топаешь по морозцу, перспектива похлебать горяченького весьма заманчива. А вот Лиде, похоже, все было нипочем, пока мы от Лубянки до Кузнецкого Моста дотопали. Заметно же ведь, что она в своем довольно легоньком пальтеце ежится от холода, но виду старается не подавать и героически изображает наслаждение прогулкой по свежему воздуху. Чудная…
И тут меня как током ударило – вот дубина бесчувственная! Погрузился в свои заботы и переживания, а что девушка просто-напросто замерзает – тебе наплевать? Останавливаюсь как вкопанный и решительно заявляю:
– Вот что, сейчас по-быстрому забежим в ЦУМ, тут совсем рядом, и проведем твое радикальное утепление.
Моя спутница не менее решительно воспротивилась:
– Еще чего! Незачем на меня тратиться! Сама как-нибудь разберусь.
– А ну, прекращаем этот сопливый мазохизм. – В подтверждение этих словам достаю носовой платок и вытираю Лиде нос, прежде чем она успевает возмущенно оттолкнуть мою руку. – Тут не в том вопрос, кто на кого тратится, а в том, что мне смотреть на твои страдания совесть не позволяет. А с ней тебе не договориться – она у меня злая и упертая. Так что пошли, чтобы драки посреди улицы не затевать.
Все же, чтобы сдвинуть девушку с места и повести в нужном направлении, некоторую силу применить приходится. К счастью, не чрезмерную. Мы, спустившись по Кузнецкому, минуем пассаж Солодовникова между Неглинной и Петровкой (в моем времени давно уже снесенный) и заворачиваем к ЦУМу. На Петровку мне идти не хотелось, хотя там было полно магазинов готового платья, в том числе и большой Москвошвеевский, – в ЦУМе выбор просто был побольше и выше вероятность быстро найти что-то подходящее. Да и отиравшаяся на Петровке толпа нэпмановских дамочек в дорогих мехах внушала мне инстинктивное отвращение.
Проскочив на первом этаже мимо витрин с какой-то галантереей (меня прямо умилили расчески с претенциозными названиями – «Ермолова» за 72 копейки, «Собинов» за 81 копейку и, как веяние нового времени, «Мейерхольд»), находим отдел верхнего платья. Вот, кажется, то, что надо: пальто из вполне симпатичного темно-бежевого сукна, воротник-стоечка, манжеты и борт оторочены неширокой полоской цигейки, да еще и муфточка, отделанная той же цигейкой, входит в комплект. Присматриваюсь: хорошо посаженная подкладка, а под ней все довольно аккуратно простегано ровным нетолстым слоем ваты. Лида сначала даже не артачится, но, стоит ей узнать цену предстоящей покупки, взвивается ракетой:
– Что-о-о? Ты с ума сошел! Больше восьми червонцев – да это же моя зарплата, считай, за три месяца! – И она пытается резко развернуться, чтобы уйти.
Да, пальтецо попроще можно было бы и за половину этой цены купить, но мех!.. Однако отступать не собираюсь:
– Инструктор Лагутина! – Моя рука крепко держит ее за запястье. – Отставить истерику! У меня пальто-костюмы-ботинки есть, а зарплату мне платят для того, чтобы я ее тратил, обеспечивая покупательский спрос для нашей легкой промышленности. Так что половину имею полное право потратить на свою жену. – Затем, разворачивая Лиду к себе и строго глядя ей прямо в глаза, спрашиваю: – Ты что, против развития нашей легкой промышленности? – И добавляю, сразу меняя тон на умоляющий: – Замерзнешь ведь, воробушек… Сил нет смотреть, как ты дрожишь!
Моя комсомолка сначала непроизвольно прыснула в ответ на строгую лекцию о роли покупательского спроса, потом как-то сразу сделалась серьезнее и молча позволила примерить на себя пальто. К счастью, оно оказалось ей вполне по фигуре, и длина была как раз по сезону – почти до верхнего края теплых фетровых ботиков. Не знаю, что на нее больше подействовало – мои уговоры или впервые употребленное по отношению к ней слово «жена», – но дальше она безропотно наблюдала, как я расплачиваюсь за покупку, а когда мы вновь вышли из магазина на декабрьскую стужу, тихо пробормотала «спасибо…», уткнув нос в мех воротника.
Отец Лиды, тезка Салтыкова-Щедрина, уже дома и уже успел отужинать, что вообще-то бывает нечасто – как правило, работа в Исполкоме Коминтерна задерживает его допоздна. Он устраивается пить чай вместе с нами – и тут, за разговором, удается узнать кое-какие новости по делам Коминтерна.
– После того как выяснилось, что подготовка вооруженного восстания в Эстонии провалена и тамошняя охранка готовится устроить коммунистам кровавую баню, пришлось все отменить. Это сильно ударило по Зиновьеву. Хотя теперь должность генерального секретаря ИККИ упразднена, он ведь по-прежнему член Исполкома и пользуется большим влиянием в аппарате. А это выступление в Эстонии было целиком его затеей, – рассказывает Михаил Евграфович.
– И что, там не было никаких шансов? – интересуется Лида, подняв голову от книжки. Она уже выпила свой чай и теперь пристроилась на диване со старинным томиком французских стихов, который я ей как-то подарил. Впрочем, томик так и лежит нераскрытым у нее на коленях, а она внимательно прислушивается к нашему разговору.
– Никаких! – вздыхает ее отец. – Даже после отмены выступления охранка как с цепи сорвалась. До сих пор идут аресты, шестеро товарищей убиты при задержании, руководитель компартии ранен, но сумел скрыться.
– А как же наши люди, которые должны были поддержать эстонских товарищей?
Михаил Евграфович, не задавая вопросов об источниках моей осведомленности, поясняет:
– Нашим-то всем удалось благополучно уйти. Но Берзин был страшно зол на Зиновьева за то, что тот так подставил его кадры. Фрунзе и Уншлихт в ЦК по этому поводу небольшой скандал учинили. С Гриши-то, конечно, как с гуся вода, но репутация у него все-таки подмочена этим делом.
На Тверском бульваре, махнув рукой на расходы, останавливаю сани с извозчиком и еду к себе в Малый Левшинский. Трамвайные пути, а заодно с ними и небольшая полоса проезжей части более или менее расчищены от нападавшего за последние дни снега, и санки довольно ходко летят по накатанной колее. Сижу с некоторым комфортом, запахнув меховую полость. Надоело уже по морозу, да еще с метелью, пешком шляться. Потому и отдал вознице три рубля серебром, не торгуясь. Дома, раздевшись, ощущаю, насколько в комнате зябко, и собираюсь подбросить дровишек в печку, но не тут-то было. И дровишки, лежавшие рядом с кафельной голландкой в моей комнате, практически закончились – лишь одинокое полешко сиротливо жалось к стенке, – да и печка потухла, уже успев остыть. Делать нечего – тащу на второй этаж сразу две вязанки дров, благо успел за недели вынужденного безделья наколоть их в достатке. Вторую вязанку отношу на кухню, к дровяной плите, около которой хлопочет Игнатьевна. Увидев меня, навьюченного вязанками дров, она с сочувствием замечает:
– Эх, Витя, вот бы уголька раздобыть! Одного ведерка, почитай, на целый день хватит, и не надо дрова на горбу таскать. А тебе спасибо, я уж думала, самой придется дрова приволочь.
– Так где же уголек-то добудешь? – реагирую на мечту своей хозяйки. – Печки им, пожалуй, только в Донбассе и топят. А так все в промышленность идет, на железные дороги и на флот. Да и дешевле выходит дровишками-то топить.
