На фронте возникло некоторое затишье – бои продолжались, но без решительных усилий и, соответственно, без решительных результатов с обеих сторон. Именно в этот момент в нашем секторе ВОХР произошла передислокация – 151-й осб убыл в 107-ю осбр, на охрану Нижегородской железной дороги. Взамен же к нам из Саратовской губернии перекинули аж целую бригаду – 25-ю осбр. Все бы хорошо, да бригадой она была только по названию, ибо имела в составе лишь один батальон – 165-й осб.
Вот в роту этого вновь прибывшего батальона, которую расположили в Себежском уезде Витебской губернии, и надо было мне отправиться для проведения политзанятий. Да заодно и прощупать, как там с политико-моральным состоянием нашего пополнения.
При иных обстоятельствах от этой поездки можно было получить немало удовольствия. Себеж – старинный городок, очень живописно расположенный у северной оконечности узкой перемычки, разделяющей два красивых озера – Себежское и Ороно. Но военные будни позволяли уделять этим красотам – даже в самом лучшем случае – лишь мимолетное внимание.
Если до этого момента мои воспоминания… Мои? Осецкого, конечно. Хотя уже давно я почти не отделял собственную личность от личности Осецкого, эти воспоминания были все-таки его, а не мои. И вот его воспоминания, до этого момента лишь бегло скользившие по событиям, в которые он был погружен во время службы в войсках ВОХР, вдруг приобрели объемность, детальность, можно даже сказать – красочность. Вот и себежские озерные пейзажи вдруг вспомнились.
Стояла жаркая июньская погода, когда я (ну, пусть будет я: ведь теперь эти воспоминания принадлежат и мне тоже) отправился с попутными эшелонами сначала от Смоленска до Витебска, затем от Витебска до Великих Лук, а уже оттуда, проторчав двое суток на станции, – до города Себежа, уездного центра Витебской губернии (затем, с двадцать четвертого года, перекочевавшего во Псковскую). Разыскав казармы, где квартировала 2-я рота 165-го осб, нашел ротного командира – молодого парня с окающим волжским выговором, довольно-таки споро распоряжавшегося в своем ротном хозяйстве, предъявил ему свои бумаги и представился.
– Ну будем знакомы, – протянул он мне руку, мельком просмотрев бумажки. – Федор Иванович Рюриков. («Ого, – мелькнула непрошеная мысль, – прямо-таки «царь Федор Иоаннович» нарисовался».)
– Осецкий, Виктор Валентинович.
День уже начал клониться к вечеру, поэтому, не мешкая, роту (за исключением, понятное дело, караульных и исполнявших наряды) собрали для политбеседы во дворике у казармы. В помещение решили не идти из-за духоты по летнему времени. А во дворе росло несколько старых лип с пышными кронами, в тени которых можно было спастись от жары. Если бы они еще и цвели, то с их благоуханием дворик вообще превратился бы в райское местечко. Но для цветения было еще рановато.
Золотисто-розоватое предзакатное солнце уже начало цепляться за верхушки деревьев, и длинные тени накрыли почти весь двор. Красноармейцы рассаживались на нескольких скамейках, на вынесенных из казармы лавках, а для докладчика даже притащили стул и стол из красного уголка. Оглядев двор, прикинул численность роты. Да, негусто. Здесь около сотни, а всего, пожалуй, наберется не больше чем сотни полторы штыков.
Рассказав о внутреннем и внешнем положении Советской Республики, перехожу собственно к беседе. Вопросы посыпались как горох. И большинство – насчет разверстки.
– Мы линию Советской власти со всем нашим усердием поддерживаем, – степенно выговаривал парень лет двадцати двух – двадцати пяти (на мужика еще явно не тянет) в линялой, почти до белизны, гимнастерке, носившей следы довольно аккуратной починки. – Помещиков на штык, землю поделили, власть теперь сами избираем – все это хорошо. А вот то нехорошо, что землю-то дали, а хлебушек-то забирают! – с нажимом произнес он последнюю фразу.
– Точно! – поддержало его сразу несколько голосов. – И товар, считай, совсем на село завозить перестали! За так, выходит дело, хлеб отдаем! Это куда такое годится?
– Совсем не годится, – согласно киваю, и шум среди красноармейцев, несколько удивленных таким ответом «комиссара», стихает. – Не годится, а что делать прикажете? Вот смотрите сами: все главные хлебородные губернии были до последнего времени под белыми либо только-только освобождены. Дон, Поволжье, Кубань, Северный Кавказ, Оренбуржье… На Украине сами знаете что делается – с белополяками деремся. А где не поляки, так там банды гуляют. Где хлеб взять, чтобы город кормить?
– Так мы и сами бы дали, ежели не задаром, – с хитрым прищуром отвечает мне парень, заведший разговор.
– Ситец в обмен на хлеб пойдет? – спрашиваю его.
– А то!
– Знамо дело, пойдет! Поизносились все! – поддержали его многочисленные голоса.
– Так нету! – развожу руками. – Все фабрики стоят. И в Иваново, и в Павловом Посаде, да везде окрест Москвы. Стоят же они потому, что хлопок для ситца нужен, а он в Туркестане. А в Туркестане война. – Оглядываю вновь притихших бойцов. Задумались маленько. Уже дело.
– Та же история с плугами, косами, серпами, – продолжаю объяснять. – Нет для них металла. Урал до последнего времени под Колчаком был, Криворожье и Донбасс – тоже под белыми. Да заводы все в разрухе от войны, их еще восстанавливать надо.
– Так что же нам, выходит, отныне задаром жилы рвать, хлебушек растя? – выкрикнул кто-то из задних рядов.
– Нет, не задаром, – отвечаю. – Считайте, вы этот хлеб как бы взаймы Советской власти даете, пока война идет, чтобы старые порядки не вернулись да землю у вас помещики назад не отобрали. Вот добьем белых да польских панов, поднимем хозяйство – тогда и поставим все по уму. Вы городу хлеб будете давать за твердые деньги, а не за нынешние бумажки, город же вам за деньги эти нужный товар продавать будет.
– А коммунию на селе насаждать не будете? – опять прорезался голос из дальних рядов.
– Коммуна – дело добровольное. Права такого никто не имеет – насаждать, – отвечаю быстро и твердо, без колебаний. – Да и глупость это. Если кто, к примеру, артельно хочет землю обрабатывать, так такое дело можно сладить только по доброму согласию, иначе выйдет разор один, а не хозяйство. Артельно же хозяйничать прямая выгода есть. Вот скажите по чести, один хозяин потянет, чтобы у него и плуг железный был, и борона, и сеялка, и веялка, и крупорушка, и маслобойка?
– Не, одному не потянуть, – раздались нестройные голоса. – Это разве у немцев-колонистов такое есть, а нашему брату не поднять.
– Вот и я о чем. А артелью скинуться на это вполне можно, а потом сообща и использовать…
За такими разговорами не заметили, как на землю пали вечерние сумерки. Настало время ужина. Ели все вместе, получив по порции ячневой каши со следами какого-то подозрительного масла и запив этот «деликатес» взваром из сушеных яблок без сахара. Впрочем, по нынешним временам и ячка – божий дар. Кое-где на осьмушке хлеба в день сидят, да и ту не каждый раз получить удается…
После ужина командиры собрались в казарме, за выгородкой, где стояли их койки и где нашлось местечко и для меня. К нам еще во время политбеседы присоединился командир уездного отряда ВЧК, вполне соответствующий уже примелькавшемуся образу: несмотря на жару, на нем была кожаная куртка (правда, распахнутая), под полой куртки на боку виднелся маузер в обшарпанной деревянной кобуре. Облик довершали светлые серые глаза да короткие пышные усы пшеничного цвета и такие же вихры на голове. Как и командир роты, чекист был молод, ну, может быть, на два-три года постарше.
