– Вот незадача какая, – отвечает Леонид Борисович, – и я не помню. Старею, наверное. А вы-то как – что, на новом месте совсем уже за границу возможности съездить нет?
– Да вот не получается.
– Жаль, жаль… – Голос полпреда во Франции полон искреннего сочувствия. – Последнюю загранкомандировку в Германию вы же так все время в Берлине и просидели?
– Так уж получилось, что только там и крутился, – отзываюсь на немного задевшее меня слово «просидели».
– Выходит, повидать те места, где в восемнадцатом году отметились, не вышло? Ни в Гамбург не попали, ни в Фюрстенберг?
– Не попал, а очень хотелось. – Елки-палки, а при чем тут Фюрстенберг? Что это за город такой и с чего его Красин приплел? Неужели… подсказка? Вот конспиратор! Не забыл еще этой науки. Но в чем подсказка-то?
Больше ничего содержательного в разговоре с моим бывшим начальником не всплыло, и, обменявшись дежурными любезностями, мы распрощались.
И вот сижу над листом бумаги и пытаюсь вычертить какую-нибудь версию того, с чем столкнулся. К кому шли странные «бандиты» в Ревеле-Таллине? Если речь шла о больших деньгах, уплывших на зарубежные счета, то напрашивается версия, что использовался тот же канал, что и в деле Гохрана, оформившемся примерно в то же время. А там был замазан торгпред Гуковский… К нему? Не факт, и не спросишь ведь – помер он в сентябре двадцать первого года там же, в Таллине, от воспаления легких и благополучно ускользнул, таким образом, от любопытства чекистов, жаждавших его заполучить в Москву.
А этот, Ноймарк, в Риге? Кто это такой и как это выяснить? Ноймарк, Ноймарк… А уж не Неймарк ли? При плохом знании немецкого эту фамилию могут произносить не по немецким правилам. И тогда… Тогда… Был такой Неймарк в рижском торгпредстве, известный мне тем, что с ним контактировал Михаил Александрович Лурье, бывший в двадцать втором – двадцать третьем годах рижским резидентом ГПУ под фамилией Киров. А потом этот Неймарк сбежал в Германию. И не исключено, что не далее как в январе этого года Михаил Александрович мог пересекаться с этим же Неймарком-Ноймарком в Берлине, где Лурье пребывал под фамилией Александров, что вряд ли уже кого-то могло обмануть. И в Германии же находится Фюрстенберг, на что зачем-то наводил меня Красин…
Есть еще и такая болезнь – склероз называется… Ну как же я мог забыть, дубина! Фюрстенберг – это же фамилия Якуба Ганецкого! Вот, теперь все сходится: Ганецкий в июне двадцатого года был-таки в Риге в составе нашей делегации на переговорах с Латвией. Он, выходит, и есть Машинист.
Ближе к вечеру я убедился, что больше никаких мыслей по этому делу выжать из себя не могу. Записи для Дзержинского готовы, а вот схемки, которые набрасывал днем… Схемки лучше уничтожить – о версиях предпочитаю поведать устно. Слишком уж много там оказывается имен и организаций, которые придется называть, не имея сколько-нибудь серьезных доказательств. Надежнее всего сжечь, но вот беда – некурящий я, а потому и спичек не ношу. Взяв с собой листы со схемами, заглядываю в соседнюю комнату, которую занимают два помощника Манцева. Дым – коромыслом. Вот тут-то я спичками и разживусь.
– Коробок спичек не пожертвуете на время? – спрашиваю у сослуживцев-курильщиков.
– А зачем тебе? Ты же у нас не куришь! – интересуется один из них, беря коробок, валяющийся рядом с пепельницей, полной окурков.
– Уничтожить черновики секретных документов, – говорю ему чистую правду.
– Ну ты совсем бюрократом сделался! – ухмыляется второй. – Порвал бы да в корзину выбросил – и все дела. Эдак спичек не напасешься, если каждый черновик сжигать.
– Не каждый, а только от тех документов, что идут под грифом секретности! – назидательно поправляю его.
– Ладно, лови! – И первый из помощников моего начальника кидает мне коробок. Удачно поймав его левой рукой, благодарю и покидаю насквозь прокуренное помещение.
Через минуту хлопья пепла от сгоревших схем исчезают под струей воды в унитазе. Теперь вернуть коробок – и все, дело сделано.
…Сижу, жду. Сижу в приемной председателя ВСНХ уже не первый час. На моем достопамятном «Мозере» уже половина десятого. Наконец из дверей кабинета показывается Дзержинский. На лице – уже привычная печать усталости.
– Кажется, все на сегодня? – с надеждой интересуется он у секретаря. Тот кивком указывает на мою скромную персону. – Что там у вас? Только коротко! – сдерживая раздражение, спрашивает Феликс Эдмундович.
Надо как-то его зацепить, иначе прием отложится и каковы будут последствия – предугадать невозможно. Ведь Лида уверена, что меня «пасут».
– Показания.
– Какие показания? – Мой начальник немного сбит с толку.
– Мои. Собственноручные.
Эти слова заставляют председателя ОГПУ моментально подобраться.
– Пройдемте в кабинет, – коротко бросает он.
Без обычного обмена приветствиями прохожу вслед за Дзержинским к письменному столу, достаю из портфеля исписанные мной листы бумаги и протягиваю ему. Кстати, по поводу собственноручно написанного текста. Как-то довелось сравнить свой нынешний почерк с почерком прежнего Осецкого при помощи нескольких старых черновиков, найденных в его кабинете. Очень похож, только, пожалуй, буквы стали чуть покрупнее, и сам почерк вроде бы кажется не столь каллиграфическим, но остается вполне разборчивым. Думаю, для всех это сойдет за возрастные изменения.
Феликс Эдмундович погружается в чтение. Первый вопрос, который он задает, оторвавшись от моих бумаг:
– Вы тут упоминаете вещдоки. Где они?
– Пожалуйста. – Достаю из портфеля книгу, письмо, вложенное между двумя листами бумаги, и снимаю с руки часы. Все это водружаю на стол: – Вот письмо, вот книга, которая использовалась в качестве тайника для его перевозки, – видите, тут форзац отклеен, а это те самые часы, которые упомянуты в письме.
Дзержинский внимательно читает записку, осматривает предъявленные ему предметы, вновь обращается к письму, но я прерываю исследовательский процесс словами:
– Но это еще не все.
– Не все? Что еще? – Председатель ОГПУ вскидывает голову.
– Считаю своим долгом поделиться некоторыми версиями, которые требуют проверки. Нельзя исключить, что это поможет облегчить расследование.
– Что же, поделитесь своими версиями. – В голосе Дзержинского чувствуется некоторый скептицизм, но в то же время он не хочет упускать возможности получить какие-нибудь дополнительные зацепки.
– Куда шли курьеры с часами и запиской? – начинаю с вопроса. – То, что это курьеры, а не простые бандиты, думаю, очевидно. В Ригу, к Ганецкому? – При упоминании Ганецкого Феликс Эдмундович чуть дергает бровью. Для него-то псевдоним Машинист никакой загадкой не является – они тесно контактировали с Ганецким в подполье, во времена СДКПиЛ. Но вот то, что и мне известен владелец псевдонима, не оставило его полностью равнодушным. – Нет, Ганецкий только должен был помочь добраться до Таллина, безо всякой информации о поручении курьера. А вот в самом Таллине – к кому должен был пойти курьер? Неизвестно. Неизвестно даже, там ли находился адресат записки. Правда, вариантов у курьера в Эстонии было немного, и можно попытаться их вычислить… – Делаю небольшую паузу – не для театрального эффекта, а просто чтобы перевести дух. Устал к концу дня: ведь со вчерашнего утра весь на нервах.
