– Совсем без характера, – сказала она, извлекая последнюю кнопку и резко бросив ее в щель между кирпичами и экраном камина, – но он хочет превратить весь город в памятник этой ужасной войне. Это все, должно быть, похоже на, как они это называют, синдром, когда безвольный пьяница хочет утянуть за собой весь мир. Гитлер, вот кого ты напоминаешь мне, Клайд. Другой слабый человек, против которого не устоял мир. Ну, сейчас этого не случится. – Теперь воображаемая толпа появилась за спиной Фелисии, она вела войска. «Мы смело встречаем зло», – призывала она, ее взгляд был направлен на что-то у него над головой.
Фелисия стояла, вся напрягшись, как будто он мог попытаться свалить ее. Но муж сделал шаг в ее сторону лишь потому, что огонь под пригоршней влажных кнопок, казалось, гас. Он отодвинул экран и помешал разбросанные поленья кочергой с латунной ручкой. Поленья столкнулись, выбросив искры. Клайд думал о себе и Сьюки: странное благословение сопровождает их секс, их близость делает его сонливым; со скользящим касанием ее кожи блаженная слабость постепенно овладевает им после бессонницы. До и после занятий любовью ее обнаженное тело рядом с ним такое легкое, что ему в конце концов показалось, будто он нашел свое место в космосе. Просто мысли о том мире, который рыжеволосая разведенная женщина вмещала в себя, погружали его мозг в блаженную темноту.
Наверное, прошло какое-то время. Фелисия продолжала проповедовать. Презрение к нему детей связывалось теперь с его преступной готовностью рассиживаться на стуле, в то время как несправедливые войны, фашистские правительства и жадные до наживы эксплуататоры уничтожали мир. Приятная тяжесть кочерги еще была в его руке. В ядовитом негодовании лицо Фелисии сделалось белым, как череп, глаза горели, как маленькие огоньки свечей, глубоко в своих восковых гнездах, волосы поднялись острым мысом надо лбом. Но ужасней всего было то, что изо рта Фелисии продолжали появляться предметы – перья попугая, мертвые осы, кусочки яичной скорлупы, смешавшиеся в непрерывно вытекающую жидкую кашу, которую она все время вытирала с подбородка ритмичным жестом, как будто взводила курок. Он наблюдал это извержение как знак: эта женщина была одержима, она не имела никакого отношения к той, на которой он когда-то честно женился.
– Ну не надо, Лиши, – умолял Клайд, – давай не будем. Утро вечера мудренее.
Химический и механический процесс, перевернувший его душу, продолжал нарастать, казалось, она перестала видеть и слышать. Ее голос мог разбудить соседей, он становился все громче, неистощимо подпитываясь чем-то изнутри. Левой рукой Клайд держал стакан, а правой поднял кочергу и ударил Фелисию по голове, просто ударил, чтобы прервать на мгновение поток энергии, заткнуть дыру, через которую слишком много всего изливалось. Ее черепная коробка издала странный высокий звук, как будто весело столкнулись две деревянные колоды. Глаза закатились, открыв белки, а губы непроизвольно разъединились, и стало видно невероятно голубое перышко на языке. Он знал, что совершил ошибку, но тишина ощущалась ниспосланной с небес. Его собственные химические вещества принялись за дело; он бил жену по голове снова и снова, следуя за ее медленным падением на пол, до тех пор, пока звук, производимый ударами, не стал мягче стука дерева. Он заткнул навсегда эту дыру в огромном мире.
Клайд Гэбриел ощутил невероятное облегчение, словно его тело вдруг освободилось от оболочки липкого пота, подобно тому, как принесенный из чистки костюм вынимается из полиэтиленового пакета. Он продолжал потягивать виски и старался не смотреть на пол. Думал о звездах и о недоступно далеком рисунке, который они создадут этой ночью его жизни, как и любой другой ночью вечности, с тех пор как сжалась галактика. Хотя ему еще многое надо сделать и кое-что сделать будет трудно, удивительно освежающая перспектива придала каждому его действию ясность чертежа, как будто он в самом деле вернулся к тем детским книжкам с картинками, которые Фелисия вызвала в его воображении. Интересно, что именно она это сделала, пусть и презирая его. Она была права, он любил те дни, которые проводил дома, когда болел и не ходил в школу. Она слишком хорошо его знала. Брак – это как урок, который нужно учить вдвоем взаперти снова и снова, пока слова не станут безумием. Ему показалось, что Фелисия всхлипнула, но понял, что это только огонь, переваривающий жилку крови.
Будучи добросовестным, аккуратным ребенком, Клайд наслаждался созерцанием архитектурных зарисовок – тех, где присутствуют все лепные украшения, и переплет окна, и каждый выступ, – зарисовок, на которых делалось явным схождение угла перспективы. При помощи линейки и синего карандаша он когда-то продлевал сближающиеся линии на рисунках в журналах и комиксах к точке схода, даже если эта точка лежала за пределами страницы. То, что эта точка существовала, было для него приятно, и, возможно, он впервые узрел взрослое мошенничество, открыв, что на многих безвкусных рисунках художники обманывали: в них не было определенной точки схода. Теперь Клайд сам достиг точки в конце перспективы, и все вокруг него было идеально ясно и свежо. Огромные пространства проблем – следующий выпуск «Уорд» в среду, договоренность со Сьюки о свидании, это вечное стремление любовников найти постель и чтобы все это не казалось бы пошлым, каждый раз повторяющаяся боль, когда одеваешься и покидаешь Сьюки, необходимость консультироваться с Джо Марино насчет камина, износившихся труб и радиаторов, ни на что не похожее состояние его кишечника и печени, периодически проводимые у доктора Пэта анализы и консультации, лицемерные заключения, подтверждавшие плачевное состояние его тела, а теперь бесконечные осложнения с полицией и судом – были отброшены, оставляя только очертания комнаты, линии ее деревянных конструкций, четкие, как пучок лазерных лучей.
Клайд выпил залпом остаток виски. Он обжег ему пищевод. Фелисия ошибалась, утверждая, что у него нет характера. Ставя бокал на каминную доску, он мог краем глаза увидеть ее ногу в чулке, неловко отставленную, словно в шаге сложного танца. В Уорвикской средней школе она и правда была подвижной и любила танцевать под прекрасные, раскачивающиеся и завывающие звуки биг-бэнда; такую музыку могли тогда исполнять даже маленькие местные оркестры. Когда Фелисия начинала кружиться, кончик ее языка показывался между зубов. Клайд наклонился, поднял Лукреция с пола и поставил обратно на полку. Спустился в подвал, чтобы найти веревку. Непристойно старый очаг пережевывал свое топливо с неестественным воем; его хрупкий, ржавый панцирь терял так много тепла, что подвал был самым уютным местом в доме. Там раньше располагалась комната для стирки, и от прежних владельцев остались древняя «Бенедикс» с прессом для отжима, старомодный запах керосина и даже корзина прищепок на круглой оловянной крышке лохани. Он вспомнил игры, в которые играл когда-то с прищепками, рисуя на них цветными карандашами маленьких длинноногих человечков в круглых шляпах, похожих на шапочки моряков. Веревки для белья, теперь ими никто не пользуется. Но здесь был моток веревки, аккуратно свернутый и засунутый за старую стиральную машину в царство паутины. Клайд неожиданно осознал, что рука провидения явно вела его. Своими собственными темными руками – жилистыми, искривленными, отвратительными старческими клешнями – он резко дернул веревку и внимательно отмерил два или три метра, отыскивая протертые места, которые могут не выдержать. Пара ржавых ножниц удобно легла в руку, и он отрезал кусок веревки нужной длины. Когда взбираешься в гору, делаешь по одному шагу и не смотришь вверх; решение плавно вело его, с пыльной веревкой в руках, обратно по ступеням. Он свернул налево на кухню и посмотрел вверх, потолок здесь был когда-то понижен во время реконструкции и представлял собой непрочную поверхность из текстурированных плиток, закрепленных на алюминиевой решетке. В других комнатах первого этажа были оштукатуренные потолки высотой три метра; орнаментированные розетки для люстр – ни на одной из них люстр давно не висело – не смогли бы выдержать его веса, даже если бы он забрался на стремянку и нашел выступ, чтобы привязать веревку.
