– Интересно, не ошибаешься ли ты, говоря, что зашвырнула сверток так далеко? Монти часто жаловался на то, что игроки в гольф ищут свои мячи гораздо дальше того места, где они лежат. Некоторые по несколько миль отмахивали.
– Но сверток и в самом деле полетел.
– Ну, тогда ты продолжай, а я немного отойду назад. Боже, проклятые колючки. Как я их ненавижу.В самом деле, что от них толку?
– Ими питаются птицы. И грызуны, и скунсы.
– Ох, здорово.
– Некоторые кусты, как я заметила, не малина, а шиповник. Когда мы с Оззи впервые приехали в Иствик, я каждую осень готовила желе из плодов шиповника.
– Вы с Оззи были просто душки.
– Да, трогательная парочка. Я была такая хозяйка. Нужно быть святой, чтобы все это делать. Знаю, тебе надоело, можешь бросить.
– Не такая уж я святая, правда. Может, я тоже боюсь. Вот оно, во всяком случае, похоже.
Прозвучало это не так взволнованно, как только что, когда Сьюки наткнулась на мячик. У Александры было ощущение, что нечто значительное и жестокое в космосе решительно ей противится, она с трудом пробралась к тому месту, где стояла подруга. Сьюки не тронула свертка. Он лежал на относительно открытом месте, на солоноватом участке, заросшем по краям морским молочаем; несколько хрупких белых цветков красовались в тени джунглей. Наклонившись, чтобы коснуться измятой упаковки – от непогоды за те несколько месяцев, что она пролежала там, она поблекла, хотя и не стала ржавого цвета, – Александра увидела, что она облеплена влажной темной почвой, по которой ползали крошечные клещи. Красноватые крапинки собрались вокруг, как железные опилки вокруг магнита, стремительно носясь по собственным террасам жизни в своем крошечном мирке, на несколько порядков ниже ее собственного. Александра заставила себя сначала дотронуться до заклятого предмета – этой дьявольской печеной картофелины, а потом поднять. Он оказался невесомым и внутри что-то шуршало. Она осторожно отогнула край полой фольги. Булавки внутри поржавели. Воск, из которого было вылеплено маленькое подобие Дженни, совершенно исчез.
– Животный жир, – произнесла наконец Сьюки, не дождавшись, что скажет Александра. – Какая-то банда песчаных блох решила, что это вкусно, и слопала все или скормила своему потомству. Смотри: остались волоски. Помнишь, те короткие волоски? Вот почему волосы засоряют раковины, они не разрушаются, как и бутылки «клоракс». Когда-нибудь в мире, детка, не останется ничего, кроме волос и бутылок «клоракс».
– Ничего. И свечной двойник Дженни превратился в ничто.
Капли дождя укололи их лица булавками теперь, когда обе женщины стояли выпрямившись среди зарослей куманики. Такие острые микроскопические первые капли предвещают сильный дождь, ливень. Все небо посерело, только на западе низко над горизонтом голубела тонкая полоска, так далеко, что, возможно, это ясное небо было уже за пределами Род-Айленда.
– Природа – жадная старуха, – сказала Александра, роняя фольгу и булавки обратно в дикие заросли.
– И жаждущая, – сказала Сьюки. – Разве ты не обещала дать мне выпить?
Сьюки хотелось утешить и поддразнить Александру, она чувствовала ее затаенный ужас да и сама ощущала себя неуютно с рыжими волосами и обезьяньими губами, стоя в своем красивом плаще по грудь в траве. Но Александра испытывала какую-то отстраненность, словно ее близкая подруга, привлекательная, но измученная, была еще одним потерявшим для нее интерес изображением, скажем как реклама на кузове быстро отъезжающего от светофора грузовика.
Одним из нескольких нововведений Бренды стали проповеди, время от времени произносимые кем-нибудь из прихожан; сегодня читал проповедь Даррил Ван Хорн. Толстая, захватанная книга в красном переплете, которую он открыл на кафедре, была не Библией, а Академическим словарем Уэбстера.
– Сороконожка, – читал он вслух необычайно звучным, словно предварительно усиленным голосом. – Любой из класса (Chilopoda) [67]
длинных, плоских, хищных членистоногих несет по паре ног на каждом членике, а первая пара туловищных ног преобразовалась в ядовитые ногочелюсти. – Даррил поднял глаза. На нем были полукруглые очки для чтения, они расчленяли его лицо, и оно казалось соединенным не совсем ровными швами. – Вы ведь не знали о ядовитых ногочелюстях, правда? Вы же не смотрели сороконожке прямо в глаза, правда? Не так ли, вы, счастливчики?– громогласно обратился он к десятку голов, возвышающихся над церковными скамьями в этот душный августовский день, небо в высоких окнах было мрачным и бесцветным, как переработанная бумажная макулатура. – Подумайте, – упрашивал Даррил, – подумайте об эволюции этих ногочелюстей в продолжение многих геологических эпох, в вечности – вы ведь не переносите этого слова «вечность», это когда вы должны встать на колени, даже если это слово произносит какой-нибудь тупой ублюдок, и то, что я это говорю, превращает меня в еще одного тупого ублюдка, но какого дьявола можно еще тут сказать? Подумайтео ничтожных извивающихся созданиях, которые живут за раковиной и внизу, в погребе, и в джунглях и заканчивают свою жизнь в ногочелюстях этого хищника. Красиво звучит, не правда ли? У этого хищника во рту, если можно так сказать (он не похож ни на одни ярко-красные губы, скажу я вам), перед первой парой ног – яд. И надежные старые цепочки ДНК подхватывают эту тему, и сороконожки разбегаются и производят еще больше сороконожек, и в конце концов у них развиваются ядовитые ногочелюсти. Вот это да. – Он обтер губы большим и указательным пальцами. – И они называют это Мирозданием, эту кутерьму и мучения.
Название проповеди на доске рядом с церковью, набранное передвижными белыми буквами, гласило: «Это ужасное Мироздание».
Слушатели, разбросанные тут и там, молчали. Даже старое деревянное строение перестало потрескивать. Бренда молча сидела рядом с аналоем, повернувшись в профиль, наполовину скрытая высокими гладиолусами и папоротниками в гипсовой вазе, поставленными в воскресенье в память о сыне Франни Лавкрафт, родившемся мертвым пятьдесят лет тому назад. Бренда была бледна и апатична; почти все лето она чувствовала недомогание. В Иствике стояла нездоровая сырая погода.
– Знаете, что делали с ведьмами в Германии? – громко спросил Даррил с кафедры, как будто это только что пришло ему в голову. Возможно, так оно и было. – Их сажали на железный стул и разжигали под ним огонь. Рвали их плоть раскаленными щипцами. Тисками. На дыбе. В колодках. Вы говорите об этом, а они это делали. С простодушными пожилыми женщинами в основном. – Франки Лавкрафт склонилась к Розе Хэллибред и прошептала что-то громко, но неразборчиво дребезжащим голосом. Ван Хорн почувствовал беспокойство и, уязвленный, неуклюже стал защищаться. – О'кей, – выкрикнул он прихожанам. – Ну что? Вы хотите сказать, такова человеческая природа. Такова история человечества. Как это должно влиять на Мироздание? Что пытается доказать этот сумасшедший? Мы могли бы продолжать и продолжать до наступления сумерек говорить о пытках, которые применяли люди друг против друга под священным флагом той или иной религии. Китайцы сдирали кожу с тела, дюйм за дюймом, в средние века они потрошили человека, видящего это, отрезали член и засовывали ему в рот, чтобы он получил сполна. Извините, что я с трудом говорю, я волнуюсь. Дело в том, что все это, тесно сложенное, увеличенное в несметное число раз, будет меньше кучки бобов в сравнении с жестокостью, которую земное органическое, дружелюбное мироздание навязывало своим творениям, начиная с первого жалкого одурманенного ряда аминокислот, пробившегося из подвижного ила. Женщины, которых никогда не обвиняли в ведовстве, хорошенькие белокурые куколки, которые в жизни не сглазили даже сороконожку, умирают каждый день в муках, возможно, таких же ужасных и, конечно, более долгих, чем у тех, кого сажали на этот Hexestuhl [68]
– весь покрытый большими тупыми гвоздями, я не знаю, какой закон термодинамики там действовал. Я больше не хочу думать об этом и держу пари, что вы тоже. Вы имеете об этом представление. Это было ужасно, ужасно; Господи, это было ужасно.
