Впрочем, отчего не посмотреть? В кабинете по соседству с комнатой, где он проснулся, библиотека в три, а то и четыре тысячи томов, две стены от пола до почти пятиметрового потолка заняты стеллажами, да ещё два больших дубовых шкафа позади письменного стола, тоже полные книг, и явно не массового чтива. Видимо, собиралась книжная коллекция много десятков лет, людьми не только богатыми, но и весьма умными. Скорее всего, есть на полках не только Платон, но и прочие мыслители древности и нового времени.
Вдруг ему стало грустно от мысли, что не ту он жизнь для себя выбрал… Чем просиживать на заседаниях, совещаниях и «работать с бумагами», куда как приятнее было бы бродить по Москве и Питеру, ежедневно навещая знакомых букинистов. Ну и ещё часа три-четыре в день читать лекции, по вечерам выступать в дискуссионных клубах или просто посиживать в хорошей компании на верандах кафе, как это было принято среди парижских, скажем, интеллектуалов всего век и даже полвека назад…
Он оделся; отчего-то перед тем, как выйти, приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Никого.
«А если бы даже кто и был – какая разница? – подумал он. – Вообще ерунда какая-то! Паранойя?»
В кабинете он взглядом опытного книголюба обежал полки, читать названия на корешках не было необходимости, все они были для него своеобразными пиктограммами, вроде дорожных знаков, воспринимались целиком и сразу.
Ну да, вот же и он, старина Платон, только издание незнакомое – ржаво-коричневый кожаный корешок, потускневшее, местами осыпавшееся сусальное золото глубоко вдавленных литер. Интересно. А вот и выходные данные: – «С.-Петербургъ. Типография Товарищества «Просвещение», 7 рота, соб. д. № 20. 1903 г. Четвёртое издание со стереотипа».
Сто с лишним лет книге, а как новенькая, и желтоватая веленевая бумага чистая, без плесневых пятен и затхлого запаха.
И вдруг пронзила мысль – да ведь за окном почти это же самое время! Не абсолютно, конечно, но неизмеримо ближе к «старому», чем его родное. Без войн, без революций (то, что здесь случилось, ни в какое сравнение с нашими делами не идёт. Как «путч Рема», то есть ликвидация штурмовиков в Германии 1934 года относительно сталинских мероприятий 1937–1938 гг.), без целенаправленного и кардинального слома всего психотипа нации. Об этом он раньше как-то не задумывался.
Тряхнул головой, наугад раскрыл первый том «Диалогов». В самом начале правой страницы под номером 351 прочёл:
«Сократ. Но вот что я уже не от других слышу, а знаю точно, и ты тоже знаешь – что сперва Перикл пользовался доброю славой и афиняне не присуждали его ни к какому позорному наказанию, пока сами были хуже, когда же заслугами Перикла сделались честными и благородными, то осудили его за воровство и чуть было смертного приговора не вынесли.
Калликл. Ну и что же? Признать по этой причине Перикла дурным?
Сократ. Ну, во всяком случае скотник, присматривающий за ослами, лошадьми или быками оказался бы дурным при таких обстоятельствах – если бы он принял животных смирными, и они не лягали бы его, и не бодались, и не кусались, а потом, под его присмотром, вдруг одичали. Или же тебе не кажется дурным скотник, – кто бы он ни был, – у которого смирные животные дичают? Да или нет?»
[62]
.
«Однако», – подумал Президент, слегка даже обескураженный. Редко ему выпадали столь чётко подходящие к текущему моменту цитаты. То есть, он хотел узнать, что сулит ему столь ненадёжное теперь и неопределённое будущее. А получил ответ, касающийся настоящего. Хуже Перикла ты оказался, господин Президент. Тот хоть успел сделать своих подданных честными и благородными, а твоими трудами даже ближайшее окружение начало кусаться и лягаться, минуя предыдущую стадию. Просто до поры старались вроде бы «соблюдать правила игры», а потом сообразили, что решительных воспитательных, тем более – карательных действий от главы государства ждать не следует, но некоторые его манеры и идеи всё же препятствуют полной «вольности дворянства», вот и решили… Непонятно только, отчего не обошлись с ним сразу как с Павлом первым. Видимо, кое-какое смягчение нравов всё же имеет место. Или просто расчётливее люди стали…
Он захлопнул книгу, и тут вдруг из-за спины послышался голос. Президент даже вздрогнул слегка от неожиданности.
– И что же вы почерпнули, Георгий Адрианович, из сего кладезя мудрости?
Он обернулся. На диване полусидел, касаясь опоры только одной стороной обширного тела, скандальный журналист Волович, о существовании которого Президент совсем забыл – других забот хватало. Да и находился тот вчера в мало вменяемом состоянии. Но сейчас он был на удивление свеж несмотря на встрёпанность причёски и быстро проступившую небритость. Да и не похоже, чтобы похмельем маялся или от раны чересчур страдал.
– Вчера нам поговорить, да и познакомиться толком не было времени, – с несколько двусмысленной улыбкой продолжил раненый. – На всякий случай напомню – Волович моя фамилия, Михаил, если угодно. Писал много, преимущественно публицистику и стихотворные памфлеты. В том числе и лично в ваш адрес.
Сказал и упёрся в Президента сильно выпуклыми карими глазами, умными на удивление. Обычно глаза навыкате воспринимаются с заведомым предубеждением.
– Ну, писали и писали, – как можно безразличнее ответил Президент. – Чем же вам ещё деньги зарабатывать? По нынешнему времени получать гонорары, как Горький в разгар своей дореволюционной славы, на голом литературном мастерстве не выйдет. Ниспровергателям куда лучше платят… заинтересованные лица.
– Горький тоже антиправительственных вещей много написал, – слабо возразил Волович, слегка раздосадованный слишком толерантной позицией собеседника.
– Было такое, – пожал плечами Президент. – Сначала к низвержению самодержавия призывал, потом «Несвоевременные мысли» против большевиков издал. Но знаменит всё же не этим. Вы бы сами попробовали что-то вроде «Жизни Клима Самгина» изваять, с тем же литературным и финансовым успехом…
– А вы неплохо разбираетесь в истории литературы, – сменил явно невыигрышную для него тему Волович.
– Ну, как же, – широко улыбнулся Президент, ставя книгу на полку. – Вот даже Платона на досуге полистываю. Не только фельетоны Жванецкого да ваши…
– Извините меня, конечно, Георгий Адрианович, – словно бы засмущался Волович, – но не могли бы вы мне стопарик коньячку вчерашнего коллекционного нацедить. Страх как укрепить слабеющие силы требуется, а вставать мне очень трудно пока. До туалета ещё доползаю кое-как, за стулья цепляясь да по стеночке, да и то исключительно из самолюбия. Никакими усилиями не могу заставить себя у столь прелестных существ, как наши героини, «утку» попросить…
– Отчего же, – Президент открыл среднюю дверцу шкафа, откуда вчера Фёст доставал бутылки. – Судя по господствующим в этом доме нравам, наш с вами поступок не выходит за пределы хорошего тона…
– Да уж! – поддержал его Волович, на самом деле понятия не имевший, что за нравы на самом деле царят в доме Фёста и его невыносимо очаровательной заокеанской подруги. Как и многие другие, Волович автоматически запал на Людмилу, с первой секунды, как увидел её на тротуаре перед редакцией. Ничего подобного её загорелым ногам, издевательски-демонстративно прикрытым сверху сантиметров на тридцать коротенькими потёртыми шортами, он в жизни не видел, хотя побывал на доброй сотне самых престижных пляжей мира. На рекламах чулок или колготок, вовсю использующих фотошоп, подобное может быть, но не в реальной жизни. Кстати, грудь Вяземской под обтягивающей майкой впечатлила его гораздо меньше: тут у него были другие эстетические критерии.
