Готовя свои тело и разум к полёту, к тяготам долгого путешествия в космосе и к мощному земному тяготению и атмосферному давлению, Ван Нго Вен душою примирился с реальной вероятностью собственной смерти. Он потерял большую часть членов своей семьи при катастрофическом разливе реки Кирилодж три лета назад — одна из причин, по которой он вызвался лететь, и одна из причин, по которой выбрали именно его кандидатуру. На его плечи смерть легла бы менее тяжким бременем, чем на плечи других его сверстников. К смерти он, однако, вовсе не стремился и поэтому усердно готовился, тренировался, изучал новые для себя дисциплины, устройство своего корабля. А если гипотетики «обернут» ещё и Марс — он вовсе не надеялся на это, но принимал эту возможность в расчёт, — то у него возникал шанс возвращения не на чужую планету, ушедшую от его времени на миллионы лет, а в свой знакомый дом, хранящий память о его достижениях и утратах.
Хотя, по большому счёту, на его возвращение никто не надеялся. Космическое судно Вана не было способно на обратный перелёт, а для землян заботиться о возвращении Вана — непозволительная роскошь.
И Ван Нго Вен окинул прощальным взором овеваемые ветрами равнины Базальтовой Суши, после чего исчез в недрах своей металлокерамической многоступенчатой ракеты, унёсшей его в космос.
Во время полёта он по большей части пребывал в состоянии искусственной метаболической летаргии, но всё же ему приходилось несладко. Спин-оболочка окутала Марс вскоре после взлёта, и с того момента Ван оказался в изоляции, лишённым контакта с обоими человеческими мирами. Намного ли отличается смерть от этого сонного молчания, от изоляции в недрах машины, падающей сквозь чуждый человеку вакуум? Такие мысли иногда одолевали время от времени выводимого автоматикой из состояния сна Вана. Потом сознание его снова отключалось.
Его корабль, в каких-то отношениях примитивный, в других утончённый и весьма разумный, оснащённый необходимой навигационной аппаратурой, истратив большую часть запасов горючего, вписался в высокую околоземную орбиту. Под ним чёрной дырой зияла незнакомая планета, вокруг которой крутилась непривычно громадная Луна. Аппаратура судна взяла все доступные пробы, зафиксировала инфракрасное смещение. Чтобы не изжарить своего посланца в плотной турбулентной атмосфере гигантской планеты и не стереть его в мокрое пятно при приземлении, марсиане оснастили спускаемый аппарат необходимыми несущими лопастями, фиксированными и подвижными крыльями, тормозными парашютами. Для увеличения вероятности выживания Ван погрузился в ванну с вязкой жидкостью типа геля и приготовился к любому исходу.
Он вылез из своего лишь слегка обугленного корабля, удачно опустившегося среди обширных каноловых полей южной Манитобы, и увидел множество бледно– и гладкокожих людей, некоторых в комбинезонах биологической защиты, не слишком отличающихся от марсианских. Сердце Вана усиленно колотилось, тело казалось свинцовым в ужасающей земной гравитации, лёгкие с трудом втягивали густой воздух. Бледнолицые быстро погрузили его в вонючую четырёхколесную самодвижущуюся повозку и увезли лечить.
Следующий месяц он провёл в пластмассовом пузыре барокамеры в Центре ветеринарных заболеваний министерства сельского хозяйства США на Плам-Айленд, у берега Лонг-Айленда. За это время он практически овладел знакомым ему лишь по древним документам языком, пытаясь объясняться с мрачными или испуганными бледнолицыми. Это время оставило у него в памяти неприятный осадок. Земляне оказались какими-то хрупкими, несуразными созданиями, по древним изображениям он представлял их куда более ладными. Многие были бледны, как призраки, напоминали ему сказки янтарного месяца, которыми дети на Марсе пугали друг друга. Так и казалось, что одно из этих белых пугал вдруг выпрыгнет из-под кровати и, на манер Хульда из Фрайи, потребует у него на память руку или ногу. Сны этого периода часто заставляли его просыпаться в испуге.
Объясниться ему с бледнолицыми всё же удалось, и очень скоро к нему зачастили другие белые, мужчины и женщины, занимавшие в иерархии землян куда более высокое положение и куда более приветливые. Ван Нго Вен старался как можно лучше усвоить запутанные протокольные манеры древней культуры и терпеливо ждал момента, когда он сможет, наконец, передать предложение, с которым он прилетел, одолев сложный и опасный путь между двумя человеческими мирами.
* * *
— Джейсон, — взмолился я, когда он дошёл примерно до этого момента в своём повествовании, — погоди. Пожалуйста.
— У тебя вопрос, Тайлер?
— Нет. Просто… слишком много информации, не переварить.
— Но всё понятно? Я ведь собираюсь повторить эту историю ещё не раз и хочу, чтобы она звучала складно.
— Звучит складно, хорошо звучит, логично, последовательно. А кому ты её собираешься рассказывать?
— Всем и каждому. Журналистам.
— Я не хочу больше оставаться секретом, — сказал Ван Нго Вен. — Я ведь прибыл не прятаться. У меня есть что сказать. — Он открыл бутылку воды. — Мне кажется, вам следует глотнуть воды, Тайлер Дюпре.
Я взял у него бутылку и в два глотка выпил половину.
— Итак, мы теперь побратимы по воде? — спросил я его.
Марсианин меня не понял, но Джейсон звучно рассмеялся.
Четыре снимка дельты реки Кирилодж
Иной раз невозможно растолковать тупой нелепый поворот в развитии событий. Где-то расширяется Солнце, вспыхивают и гаснут звёзды, на мёртвой планете зарождается и развивается цивилизация, превосходящая в своём развитии нашу. Ближе к дому правительства летят на помойку, за ними туда же следуют те, кто их сбросил. Мутируют, сливаются — а чаще разделяются — религии, идеологии, философии. Трещит и крошится старый мир, на развалинах растёт новое, назвать которое новым не поворачивается язык. Срываем любовь, не дав ей созреть, и приправляем её специями, чтобы сделать вкуснее. Молли Сиграм меня, можно сказать, любила. Потому что я под руку подвернулся. Ну и что? Лето подходило к концу, а виды на урожай не вырисовывались.
Давно почившее «Новое царство» казалось теперь одновременно пророческим и бесконечно старомодным. Его робкое восстание против традиционных церквей казалось мелкой сыпью в сравнении с вулканическими фурункулами сменивших его движений. Вместо прежних сообществ неупорядоченных половых сношений, ханжески прикрывавшихся священными хоругвями, возникли вызывающе дионисийские культы, лишённые декоративной набожности «Нового царства». Там не притворялись, что не существует ревности, там не только её признавали, но и обставляли ритуалом. Обиженный пренебрежением любовник прибегал к сорок пятому калибру — в упор — и возлагал на труп коварной изменницы алую розу. Бичи бед и злосчастий конца времён подтягивались под елизаветинскую драму, страшный суд сводился к комедии масок, к фарсу.
Саймон Таунсенд, родись он десятью годами позже, вполне мог бы вписаться в один из этих вертепов духовности а-ля Квентин Тарантино. Однако падение «Нового царства» лишило его иллюзий и заставило возжелать чего-нибудь попроще. Диана всё ещё звонила мне время от времени, примерно раз в месяц, при благоприятной обстановке и всегда тайком от своего благоверного или в его отсутствие. Иногда сообщала свои новости, чаще напоминала о себе, шуровала тлеющие угли остывающей памяти, чтобы согреться. Очевидно, не хватало тепла домашнего очага, хотя финансовое положение семейства Таунсендов улучшилось. Саймон теперь обслуживал «Иорданский табернакл», их скромное независимое молельное заведение, на полную ставку; Диана подрабатывала там же, сновала между церковью и своей квартирой, а иногда убегала в местную библиотеку почитать книгу или ознакомиться с газетами. Современные книги, текущие события — Саймон этого не одобрял. «Иорданский табернакл» — церковь высвобождения, наставлял он Диану. Прихожанам рекомендуют не включать телевизоры, избегать книг, газет и иной эфемерности мирской псевдокультуры. Иначе застанет тебя Царствие Небесное врасплох, нечистым.
