Ворота управлялись дистанционно, с какого-то пульта, находящегося в здании. С высокого шеста за воротами на меня уставилась видеокамера величиной с ладонь. Вмонтированный в столб ворот динамик вдруг щёлкнул, зашипел, и я услышал доносящуюся откуда-то из коридора или погреба мотеля еле слышную музыку. Затем её заглушил грубый металлический мужской голос. Весьма недружественный:
— Сегодня приёма нет.
Я подумал секунды три и снова нажал на кнопку. Голос вернулся.
— Я что-то неясно разъяснил?
— Заплачу наличными, — решительно заявил я. — Торговаться не буду.
— Нет-нет, сожалею, но это исключено.
— Слушайте, подождите… Я могу остаться в машине, во дворе, просто чтобы не торчать всю ночь на дороге. Может быть, за дом заеду, чтобы только с дороги не было видно, а?
Пауза. Я расслышал трубу, оттеснившую малый барабан.
— Нет. Сегодня — нет. Проезжайте.
Молчу. Стою, не двигаюсь. В пальмах и кустах надрываются кузнечики. Снова жму на кнопку. На этот раз ответ следует сразу же:
— Слушай, парень, мы тут вооружены и раздражены. Катился бы ты отсюда…
— «Harlem Air Shaft».
— Как?
— Музыка. Эллингтон. Пятидесятые прошлого века.
Ещё пауза. Долгая, но динамик не выключается.
Я почти уверен, что не ошибся, хотя Дюка Эллингтона не слыхал уж сколько лет. Затем музыка оборвалась на полузвуке.
— Кто-нибудь ещё в машине?
Я опустил стекло и включил верхний свет. Камера на шесте вильнула, клюнула машину и вернулась ко мне:
— Ишь ты. О’кей, скажи, кто на трубе играл, и я тебя впущу.
Труба… Когда я вспоминал оркестр Эллингтона пятидесятых, на ум всегда приходил Пол Гонсалвес, но Гонсалвес — сакс. Труба… Трубачей там… Сколько? Кэт Андерсон? Вили Кук? Молчание затягивалось.
— Рэй Нэнс.
— Шиш. Кларк Терри. Ладно уж, заезжай.
* * *
Я въехал, и хозяин вышел навстречу. Длинный парень лет сорока в джинсах и в клетчатой рубахе навыпуск. Он внимательно меня оглядел:
— Не обижайся, но, когда это случилось впервые, — он ткнул большим пальцем вверх, в небо, пожелтевшее от сгустившихся сполохов, — и закрыли границу в Блайзе, люди у меня дрались за комнаты. Буквально дрались. На этом самом месте пара-другая дурней грозили мне стволами. Я потратил на ремонт и уборку вдвое больше, чем в ту ночь заработал. Пьянки, пьяные драки, всё заблёвано, разбито, загажено… А на десятке что творилось! Ночного портье в «Дэйз Инн» под Эренбергом прирезали насмерть, на месте умер. После этого я соорудил забор. И теперь, когда эти штуки начинают сверкать, я выключаю рекламу и запираюсь.
— И слушаешь Дюка.
Он улыбнулся. Мы зашли внутрь, он открыл книгу регистрации:
— Дюка, Попса, Диз-Майлза… Смотря по настроению. — Как настоящий знаток-любитель, он упоминал усопших корифеев как старых знакомых, по первым именам. — Ничего после этак 1965-го.
Я огляделся. Скудно освещённый холл обставлен и оклеен в духе древнего «Дикого Запада», но из приоткрытой двери во внутреннее святилище — я понял, что он обитает за этой дверью, — доносилась всё та же тихая музыка. Он проверил мою кредитную карточку:
— Доктор Дюпре. Я Аллен Фултон. В Аризону?
Я сообщил, как свернул с «Интерстейт» у границы. Он кивнул и вздохнул:
— Только на десятке лучше не будет. В такие ночи кажется, что всё население Лос-Анджелеса рванулось вон. Как будто землетрясение там или цунами с океана.
— Что делать. Ехать-то надо.
Он вручил мне ключ:
— Поспи, отдохни. В любое время лучший совет.
— Карта устроит? Могу наличными.
— Сойдёт и карта, пока мир стоит. А если рухнет, то какая разница?
Он рассмеялся. Я попытался улыбнуться.
Через десять минут я, скинув лишь пиджак, растянулся на жёсткой койке в комнате, дезодорированной антисептиком и чрезмерно увлажнённым кондиционированным воздухом, размышляя, не лучше ли было остаться на дороге. Телефон положил рядом, смежил веки и мгновенно заснул.
* * *
И проснулся часом позже, не понимая, отчего.
Уселся, оглядел комнату. Серые силуэты на фоне тьмы памяти. Взгляд поблуждал, набрёл на прямоугольник окна, зацепился за него… Когда я вошёл в эту комнату, жёлтый занавес подсвечивался снаружи вспышками небесного фейерверка.
Но фейерверк погас.
Казалось бы, условия для сна и отдыха только улучшились. Но я чувствовал, как говорится, «нутром чуял», что ни о каком сне не может быть и речи. Я легко загнал свой сон в корраль, но он, как необъезженный бронко, перемахнул через изгородь, и теперь его больше не изловишь.
Я обнаружил в номере маленькую кофеварку-перколятор, заварил чашку, выпил. Через полчаса снова глянул на часы. Стрелка, испугавшись чего-то, застряла на без пятнадцати два и дальше двигаться не желала. Самая гуща ночи. Зона утраты объективности. Хоть сейчас под душ и снова в путь.
Я оделся, проследовал пустым коридором в холл, чтобы оставить ключ, но… Фултон так и не ложился. Он сидел перед телевизором в задней комнате и высунул голову, заслышав мои шаги. Странно он выглядел. Не то поддал, не то накурился. Или что-то его безмерно поразило.
— Не спится, док?
— Не хотел шуметь среди ночи, но надо поторапливаться. Спасибо за гостеприимство.
— Что ж тут объяснять. Всего наилучшего. Желаю добраться до зари.
— Тоже надеюсь.
— Мне от экрана не оторваться.
Я вдруг перестал понимать, о чём он.
— Звук я убавил, чтоб не разбудить Джоди. О Джоди я не говорил? Дочка. Ей десять. Мать её живёт в Ла-Холла с мужиком, который мебель чинит. Летом Джоди живёт у меня. В глуши, в пустыне. Ужас, как считают некоторые.
Я не знал, как реагировать.
— Не хочу её будить. — На лице его вдруг появилось сомнение. — А может, стоило бы? Или пусть спит, пока может… Или надо всё же разбудить… Ведь она их никогда не видела, а ей уже десять. Наверное, последний шанс.
— Прошу прощения, я не понимаю…
— Они сильно изменились. Не такими я их помню. Я, конечно, не знаток, но раньше здесь… Ночь научит в них разбираться.
— В чём?
Он поднял брови:
— В звёздах.
* * *
Мы вышли во двор, к пустому бассейну. Водой его не заполняли уже давно. Дно покрывала рябь надутого туда песка, стенки разукрасили какие-то любители увековечиваться на всех доступных поверхностях. Ветер трепал звякавшую о металлическую сетку табличку с предупреждением об отсутствии при бассейне штатного спасателя. Тёплый восточный ветер. Звёзды.
