Нет, конечно, тетя Оля на обожаемого племянника не
обиделась, однако она еще раз убедилась, что серьезности у нового поколения
никакой, а значит, случись что, вся надежда будет на нее… с ее чулком !
Ну да, конечно, она бережлива… После смерти отца три сестры
Понизовские получили немалое состояние в виде лесов в Энской губернии, однако
ведь после исчезновения Эвелины и Лидии осталась только треть, принадлежавшая
Олимпиаде. Русанову не удалось вернуть то, что принадлежало его жене. А тетя
Оля ничего не жалеет ни для племянников, ни для зятя. И никогда не станет
жалеть! Пусть только Константин Анатольевич заболеет, пусть его только разобьет
паралич, вот тогда он увидит…
Когда-то давно у Понизовских был один дальний родственник,
герой, между прочим, Крымской кампании. Пошел на войну добровольцем, был ранен
в голову, да так тяжело, что ему даже было самим государем императором
разрешено носить фуражку вместо форменного кивера. Видимо, это ранение и
сказалось на его здоровье впоследствии – родственника разбил паралич, и он несколько
лет неподвижно пролежал в постели, лишившись языка, но сохранив при этом
некоторую ясность мыслей и, как ни странно, крепость челюстей: когда его
кормили, а он был чем-то недоволен, он мял зубами ложку.
Олимпиада представила, как она кормит кашкой неподвижного
Русанова, сидящего в покойном кресле, с салфеточкой вокруг шеи, а он мнет
зубами ложку, потому что ему не нравится каша… Или потому, что ему не нравится
сиделка? Ах нет, подумала сейчас Олимпиада Николаевна, он никогда не оценит ее
любовь, ее преданность! Он вечно будет недоволен ею! И даже парализованный,
будет мечтать о других женщинах! Одна она для него – вообще не женщина!
– Даня! – горько всхлипнула тетя Оля. – Даня,
ну сколько я могу звать? Подмети же, тут пыльно!
После некоторой заминки горничная, она же кухарка Даня,
возникла на пороге, одергивая юбку, которую все же не смогла отстоять от
загребущих лап Мустафы.
– Да вы что, барышня , – воскликнула
возмущенно, – не видели?! Я уж все подмела давным-давно, покуда вы в
окошко пялились!
Потом увидела, что тетя Оля стоит, дрожа губами, а глаза у
нее мокры-мокрехоньки, – и сменила гнев на милость:
– Ну ладно, ладно, мигом подмету сызнова. Где пыльно, барыня
, где?
* * *
Клара вернулась за кулисы и первое, что сделала, это
выдернула из прически свой боевой трофей – красную герань. Оглядела с
презрительной улыбкой, швырнула на пол и уже приподняла было ногу, чтобы
наступить и растоптать, как вдруг чья-то рука скользнула по полу и выдернула
цветок из-под ее туфельки.
Клара с трудом удержалась на одной ноге, да и, пожалуй,
упала бы, но тот же человек, который подобрал герань, подхватил и ее, помог
устоять. Но не просто помог, а стиснул в объятиях…
Она откинулась, уперлась руками ему в грудь:
– Это еще что за новости?! Ну нет мне сегодня никакого
покоя от Русановых! То Александра Константиновна донимала, теперь, извольте
видеть, Александр Константинович появился!
– Это правда, что я слышал? – хриплым голосом
проговорил пятнадцатилетний Александр Константинович Русанов (чаще, впрочем,
называемый Шуриком или просто Шуркою), не выпуская Клару из объятий.
– А что вы слышали? – с вызовом спросила она,
безуспешно (и, честно говоря, не слишком старательно) пытаясь его оттолкнуть.
– Правда, что у вас роман с этим пошлым
актеришкой? – И он мотнул головой в сторону сцены, откуда слышался голос
Игоря Вознесенского, исполнявшего очередной романс.
– С пошлым актеришкой? Ха-ха! Но, между прочим, я тоже
пошлая актрисулька, – вызывающе усмехнулась Клара, глядя прямо в серые
глаза Шурика – на своих каблучках она была одного с ним роста (увы, высоким
Русанова-младшего назвать было трудно даже при самом наилучшем к нему
отношении!). – Так что мы с Вознесенским очень подходим друг другу. Да-да,
mon enfant!
– Не смейте меня оскорблять! – набычился
Шурик. – Какое я вам дитя?!
– Ну, извините великодушно, mon petit gar?on! –
пожала плечиками Клара.
– Говорю вам, не смейте называть меня маленьким! –
Серые глаза Шурика сверкнули каленым, синим, бешеным огоньком. – Я уже
давно не маленький мальчик, я им перестал быть с тех пор, как вас встретил!
– Как интере-е-есно! – протянула Клара, делая
большие глаза. – Что же с вами тогда произошло, что вы вдруг повзрослели?
– Вы это прекрасно знаете! – хрипло проговорил
Шурка. – И прекрасно знаете, зачем я сейчас здесь!
– Да ну? – Клара с силой дернулась и наконец-то
высвободилась. – Отдайте-ка цветок. Он не ваш! – Она забрала у Шурика
несчастную герань, с которой уже порядком пообсыпалось лепестков, и задорно
помахала ею перед его носом: – Мысли я читать не умею, но все же попробую
догадаться, какого, в самом деле, черта вы сюда притащились. Судя по вашему
безумному виду – ну да, глаза сверкают, волосы всклокочены и, как было написано
в одних дурных стихах, высоко вздымается грудь молодецкая! – судя по всему
этому, вы явились сообщить мне нечто чрезвычайное. Я угадала?
– Да! – выдохнул Шурка.
– Отлично, – Клара хлопнула ладонью о ладонь, как
бы аплодируя, и с герани снова посыпались лепестки. – И я, кажется, знаю,
что именно. Я только что слышала это от вашей сестрицы. Вы пришли просить меня
бросить вашего отца, верно?
– Да! – хрипло прошептал Шурик.
На точеном лице Клары мелькнуло растерянное выражение:
– Я угадала? С ума сойти… А вам-то что до приватной
жизни вашего батюшки? Тоже мечтаете женить его на какой-нибудь комильфотной
клуше?
– Да пусть он женится на ком угодно! – яростно
воскликнул Шурик. – На ком угодно, только бы оставил в покое вас! Только
бы не касался вас!
– Это почему еще? – глянула исподлобья
Клара. – Неужто я такая омерзительная, что до меня даже и дотронуться
противно?!
– Вы… – задохнулся было Шурик, но тотчас снова
обрел дар речи: – Вы никакая не омерзительная! Вы – обворожительная, вы –
единственная в мире, и я жажду обладать вами!
– Что? – растерянно повторила Клара. –
Обладать? То есть вы решили отбить у отца его любовницу?
– Да, да, да! – И в подтверждение своих слов Шурик
снова облапил ее. – Я хочу, чтобы вы стали моей любовницей! Не его, а
моей! Нет, я даже готов жениться на вас, если вы не согласитесь отдаться мне
иначе!
