– Иисусе праведный… – пробормотала совершенно
ошеломленная Клара. – Откуда он набрался таких выражений?!
– Я же говорю, что уже не мальчик! – торжествующе
выкрикнул Шурик. – И я докажу, докажу вам это!
Он резко сунулся вперед и припал к ее губам.
Клара на миг замерла, потом изумленно приоткрыла губы под
напором его жадного рта.
Разумеется, Шурка совершенно не умел целоваться, но зато…
зато Клара умела делать это в совершенстве. Она прошла хорошую школу, в которой
была способной ученицей, но сейчас вдруг обнаружила, что быть учительницей в
этой школе приятней во сто крат. Ну и с упоением принялась за обучение…
В это мгновение за кулисы выглянул Грачевский:
– Клара, ты что тут…
И поперхнулся:
– Пардон, господа, однако… Вам на сцену пора,
мадемуазель Черкизова!
– Ничего страшного, Петр Иванович, – расхохоталась
Клара, облизывая проворным язычком влажные губы и снимая с себя руки Шурика,
который от неожиданности остолбенел и даже как бы окаменел. – Все это
пустяки, дело вполне житейское! Да, я иду. Прощайте, mon enfant, ах, извините,
mon petit gar?on, то есть, еще раз извините великодушно, Александр
Константинович! Вот вам за ваши страдания!
И, швырнув ему в лицо многотерпеливую герань, она убежала на
сцену.
Шурик схватил цветок, который чувствительно ударил его по
носу, и затуманенным взором уставился на Грачевского. Тот смотрел на влюбленного
юнца сочувственно и чуть заметно покачивал головой.
– Что вам? – хриплым баском спросил Шурик, который
был готов наизнанку вывернуться от смущения (кожа горела, даже чесалась – так
он покраснел!), а потому сделался груб. – Что уставились?
– Да ничего особенного, – пожал плечами
Грачевский. – Так просто смотрю.
– Нет, вы не так просто смотрите, вы на меня, как на
преступника, смотрите! Как будто я напился прямо в монопольке
[15]
и у порога валяюсь!
– В самом деле, похоже, – кивнул
Грачевский. – Вы просто забыли, что крепкие напитки надобно употреблять с
осторожностью. И вообще, как говорится, пить надо умеючи! А впрочем… Врачу,
исцелися сам! – продекламировал он и печально усмехнулся. – Кто бы
рассуждал о правилах пития, только не аз, многогрешный! Умываю руки. Прощайте,
молодой человек.
Грачевский ушел вслед за Кларой, а дрожащий от всего
случившегося Шурка судорожно прижал к губам герань, после пережитых пертурбаций
утратившую и аромат, и практически все лепестки, кроме двух-трех. Нервы его
были натянуты, тело обрело особую, болезненную чувствительность, так что он
чуть не заорал в голос, когда кто-то коснулся его плеча.
Заорать не заорал, но так и ахнул, когда, обернувшись,
увидел рядом Марину Аверьянову:
– Мопся, ты что тут делаешь, а?!
– А ты что? – спросила, в свою очередь, его
троюродная сестра, вглядываясь в Шурика своими близорукими карими выпуклыми глазами.
Из-за этих глаз ее прозвали в детстве «толстым мопсом». Она на всю жизнь так им
и осталась, разве что двухсловное прозвище для простоты преобразовалось в
однословное. Теперь Марину называли просто Мопс или даже Мопся.
– Я… я тебя ищу! – нашелся Шурик, от души уповая
на то, что Марина вошла за кулисы только сию минуту и не могла наблюдать
предыдущей сцены.
– Зачем я тебе? – удивилась она. – Деньги
нужны, что ли? Пока ничего не получится: отец уехал в Москву, а я все, что он
оставлял на карманные расходы, передала в партийную кассу.
Честно говоря, Шурик и в самом деле частенько брал у Марины
деньги (ну как удержишься, коли у Аверьяновых они несчитаные, а жизнь так
дорога… не у отца же вечно побираться!), но сейчас спрятаться за привычный
предлог показалось неловко и даже унизительно. Что, если Марина видела Клару?
Еще решит, что Шурка деньги богатой кузины на «арфисток» («Кстати,
интересно, – подумал он, – отчего это артисток в Энске непременно
арфистками зовут, причем во всех слоях общества?») спускает! Для женщины вообще
нестерпимо – в свои пятнадцать лет Шурик уже кое-что знал о существах
противоположного пола, чтобы рассуждать о них, как говорят французы, en
ge?ne?ral
[16]
, – когда ее деньги на другую спускают.
Даже для такой лупоглазой толстухи, как Марина, это неприятно. Ни ссориться с
кузиной, ни унижать ее Шурке не хотелось, поэтому он мигом вывернулся (уж это
он умел делать в совершенстве, даже избыточно ловко, как считала тетя Оля).
– Ты обещала взять меня на ваше собрание. На партийное.
Я ждал, ждал, когда ты позовешь, но не дождался и решил сам тебя найти и
напомнить.
Маринины карие блестящие глаза при его словах стали еще
ярче. Честное слово, в иные минуты Мопсю можно назвать почти красивой, подумал
Шурка. Если бы она еще одевалась по-человечески… А то в этой ее бесформенной
«толстовке», в обтерханной юбке не поймешь, которого она полу. К тому же
стриженая! Какая была раньше коса, русая, шелковистая, чуть не до подколенок,
но вот уже второй год, как Мопся стрижется в скобку, словно столичная
курсистка. Кто-то говорил, будто Марина курит папиросы, причем предпочитает
сама набивать гильзы табаком. Шурка, правда, не видел этого, но известие
заслуживало доверия, ибо было вполне в духе Мопси, несколько спятившей на почве
избыточной эмансипированности и вседозволенности. Константин Анатольевич
Русанов, либерал, интеллигент и демократ, сторонник педагогической системы
Ушинского, часто говорил, что если бы его дочь хотя бы на четверть напоминала
Марину, он ее просто убил бы. Игнатий Тихонович Аверьянов, банкир, купец, акула
капитализма (одно из любимейших выражений Марины, которое она запустила в
широкий оборот), в детстве частенько стаивавший в углу на коленях на горохе,
выросший под розгами свирепого папеньки, никогда пальцем дочь не тронул и уповал
только на Бога, который должен же Марину образумить… Шурка втихомолку был
согласен со своим отцом, а не с Марининым, однако сообщать об этом Мопсе не
собирался.
– Я не забыла, Шурик, – ласково сказала
Марина. – Но наши считают, что ты нуждаешься в проверке, что тебе еще рано
общие собрания посещать. Однако как раз сегодня будет одна встреча, на которую
я могу тебя взять. Приехал из Питера ответственный товарищ, он хочет
познакомиться с молодежью вашего круга, интеллигентного. Я обещала, что приведу
тебя и еще кое-кого. Твоя шинель где, в гардеробной? Пошли одеваться. Мы
собираемся на Малой Ямской, так что поспеши, а то опоздаем.
