Сашенька прислушалась: известно ведь, что нет лучше гадания,
чем на книге, а на молитвенной книге – еще паче того. Какая фраза услышится –
то и станется с тобой в самое ближайшее время. То же самое, если загадать
желание: книга подскажет, сбудется оно ли нет.
«Полюбит ли меня Игорь Вознесенский?» – немедленно задала
вопрос Сашенька и принялась изо всех сил вслушиваться. Но, на беду, монахиня
бормотала себе под нос, и как ни напрягала Сашенька слух, до нее только раз
долетели слова из канона Андрея Критского:
– Конец близок!
«Ерунда какая, – разочарованно подумала Сашенька, кладя
на столик свернутую квадратиком бумажку с именем Игоря и придавливая ее
столбиком гривенников. – Конечно, ерунда! И это никакой не ответ на мой
вопрос. Я хотела услышать просто «да» или «нет», а тут какая-то философия!»
На самом деле ответ слишком уж напоминал отрицательный
(«Конец близок!»), а поскольку Сашенька очень хорошо умела не слышать то, чего
слышать не хотела, она и назвала долетевшую до нее фразу ерундой. Кстати, это
умение она унаследовала от отца, который просто-таки виртуозно воспринимал мир
таким, каким желал его видеть. Удобное свойство натуры, очень удобное. Жаль
только, что мир нипочем не хочет вписываться в прокрустово ложе наших чаяний и
знай выпирает из него, да еще и громко скрипит негодующе при этом, а иногда и
тумаком наградить норовит…
Исполненное надежды настроение Сашеньки было все-таки слегка
подпорчено. Она торопливо поставила свечку перед образом святой, пробормотала
самодельную молитовку, почти не размыкая губ, чтобы, храни Боже, никто не
подслушал: «Матушка Варвара-великомученица, сделай так, чтобы Игорь
Вознесенский меня по гроб жизни полюбил, а от всех прочих женщин, в первую
очередь от Клары Черкизовой, отвернулся с отвращением!» – перекрестилась и
выскочила из теплого, пропахшего ладаном и свечным воском закутка часовни.
Оборачиваясь и снова крестясь – теперь на купол, она изо
всех сил старалась воскресить в душе то, прежнее, светлое, особенное состояние
радостной надежды, с каким только что бежала от Острожной площади, но никак не
получалось. Возможно, потому, что ветер резко переменился и вместо того, чтобы
дуть в спину, снова бил в лицо. В Энске такие фокусы ветром сплошь и рядом
выделываются: он кружит, кружит в лабиринте кривых улочек, закруживается да и
перестает соображать, куда дул только что и куда надо дуть теперь.
Заслоняя ладонью лицо, Сашенька свернула в один из Ошарских
проулков и совсем скоро выбежала на Черный пруд. На продутом катке (том самом,
куда когда-то влекла Митю Аксакова неведомая сила ) уныло, одиноко мотался
какой-то гимназистик в шинели и башлыке. Саша издалека глянула, подумала:
может, там братец Шурка? Но нет, мальчишка был еще ниже ростом, чем мелконький
Шурик, и явно не старше пятого класса.
По отлогой, но ухабистой, в разъезженных колдобинах Осыпной
улице Сашенька, задыхаясь от ветра и скользя, поднялась на Покровку – рядом с
желто-белым, стройным, нарядным зданием Дворянского собрания, которое она очень
любила. Свернула наискосок налево, мимо Лыковой дамбы. Здесь, в длинном,
строгом сером доме, размещалось множество магазинов и контор, в том числе –
главный энский гастрономический магазин, имевший прямые поставки не только из
обеих столиц, но и из-за границы. Конфеты там продавались на любой вкус! Этим
он выгодно отличался, к примеру, от столичных магазинов, которые по большей
части продавали продукцию одной фирмы, и Сашенька, как ни была занята заботами
своего измученного сердца, невольно залюбовалась на нарядную витрину.
Да уж, чего тут только не было… Если свежими, едва
испеченными пирожными, особенно эклерами и песочными, а тем паче – безе,
магазин уступал, к примеру, аверьяновской кондитерской (все же своей пекарни
при нем не было, приходилось покупать у других), то выбор конфетных коробок, а
также печенья и вафель мог удовлетворить самого разборчивого москвича или
петербуржца, завсегдатая изобильных елисеевских магазинов. Воздушная шоколадная
соломка от Крафта; абрикосовская сухая пастила; белые с золотом коробки
любимого всей Россиею «поковского» шоколада с обязательной бутылочкой рома, закупоренной
сахарной пробкой, одетой в золотой колпачок, и с треугольничком засахаренного
ананаса на кружевной бумажке; и серебряные французские бонбоньерки с
прелестными картинками в стиле знаменитого Альфонса Мухи… Были здесь
белоснежные шарики клюквы в сахарной пудре; уютно уложенные в коробки в виде
спящей кошки шоколадные мышки с розовым и голубым кремом; апельсины с дольками
из оранжевого мармелада, украшенные сверху жесткими зелеными листиками; тающие
во рту, как мечта, нежные конфеты «лоби-тоби», пьяные вишни в круглых,
узорчатых коробках; печенье «Мария», «Альберт», «Тю-тю», «Олли», «Князь Игорь»;
вафли– пралине и «Хоровод»; шоколад «Триумф» и «Жорж» производства знаменитой
фабрики «Жорж Борман» (простонародье дразнилось: «Жорж Борман – нос оторван!»,
а заметив у какого-нибудь богатенького гимназистика в кармане растаявшую
шоколадку, присовокупляло еще пуще: «Жорж Борман наклал в карман!»
Поглядев на пьяные вишни, Сашенька, доселе стоявшая, словно
зачарованная, около прилавка, поскорей отошла от него. Она очень любила вишни,
однако с ними было связано одно воспоминание трехлетней давности, которое враз
и смешило ее, и донельзя расстраивало. Отец и тетя Оля уехали тогда на дачу
Аверьяновых, где отмечали день ангела Игнатия Тихоновича, а детей не взяли. Нет,
они не были наказаны, но именно в тот день в городе шла одна-единственная
гастроль знаменитого клоуна и дрессировщика Анатолия Дурова. Он пользовался
бешеной популярностью, и не только за свои неоспоримые таланты, но и за
политический эпатаж. Еще в 1905 году Дуров едва не угодил в тюрьму за смелую
шутку. В каком-то представлении он ходил по арене, бросая на песок рубль, пиная
его, поднимая и бросая снова. Другой клоун – в одежде городового – подошел и
спросил:
– Ты что делаешь, голубчик?
– Дурака валяю, – ответил Дуров как ни в чем не
бывало.
Несколько мгновений в зале царила тишина, потом до зрителей
разом дошло, что имелось в виду: на рубле, который Дуров и впрямь валял как
хотел, был отчеканен профиль государя императора, а отношение к этой августейшей
персоне в 1905-м было понятно какое. Плевое, иначе не скажешь! Впрочем, после
сей репризы Дурову на некоторое время запретили появляться на арене, но потом
опала была снята и он приехал в Энск на очередную гастроль.
Поскольку она была единственная, на семейном совете у
Русановых было решено, что взрослые едут к Аверьяновым, а дети, чтобы не
мучиться от ненужной светскости, идут в цирк. Сами! Распорядительницей финансов
была назначена Сашенька – как старшая.
