Здесь, вдали от берега, чуть ли не за полверсты от Откоса,
среди ледяных торосов и сугробов, в бледном желтом свете заходящего солнца,
слабо сквозящего сквозь дымку, мир казался нереальным, почти неживым,
замороженным и сонным. Чудилось, только двое в этом мире сохранили в себе живую
жизнь, ходили по льду, топали сильно, чтобы ноги не мерзли, грели друг другу
руки дыханием, а иногда, воровато оглянувшись (вдруг остальной мир все же не
вымерз, а затаился вон за тем или за тем торосом и подглядывает за парочкой?!),
быстро целовались, чувствуя больше тугую, румяную стылость щек, чем жар губ.
Сильно прижимать к себе Варино лицо Дмитрию мешал колючий край башлыка, но
отодвинуть этот край он отчего-то не догадывался и злился на недосказанность
поцелуя. И Варины воспоминания о детстве его злили. Ему хотелось страсти, а не
хихикающих бесед о давно, давно, давно прошедшем.
Но до свадьбы какая может быть страсть? До свадьбы только к
гулящим, да и то – украдкой… Ну и глупости невестины слушать, пока уши не
завянут…
Ничего, зато после свадьбы разговор будет короткий.
Супружеские обязанности исполнять по первому слову мужа. Никаких там головных
болей. Поменьше болтать, главное! Не понравится разговор – Дмитрий и слушать не
станет. Сам будет в доме господин! А чепуху всю эту любовную – под стеклянный
колпак, как веточку венчального флердоранжа и газовую невестину фату.
А Варе хотелось болтать о прежнем. Сейчас она могла играть
Дмитрием как хотела, он был официально (пусть и неохотно, ох, до чего
неохотно!) признанный отцом жених, влюбленный до потери сознания, и вспоминать
о том времени, когда подрастающий красавец и предмет вздохов всех барышень даже
не смотрел в сторону тощенькой Вавочки Савельевой, было забавнейшим развлечением.
Танцклассы у Аверьяновых! Игнатий Тихонович, богач, банкир,
промышленник, ничего не жалевший для единственной дочери, в которой он ни за
что не желал видеть подобия ее расплывшейся, кукольно-молчаливой мамаши, не
знавшей, куда ступить и что сказать, устроил дома по вторникам и пятницам
обучение танцеванию, а чтобы Марине не было вовсе скучно, приглашал детей
родственников и знакомых, хоть мало-мальски подходящих по возрасту. Самому
младшему, Шурику Русанову, было семь лет, а самому старшему, Мите Аксакову,
тринадцать. Мамки и няньки сидели по стеночкам в большой бальной зале – в
аверьяновском доме на Ильинке, выстроенном в ряду новых домов скоробогачей
последнего времени (каждый отчего-то напоминал пирожное, щедро украшенное
кремом), была самая настоящая большая бальная зала! – и смотрели, как дети
выделывают разные па под руководством выписанного из Москвы балетмейстера. Мсье
Траспе был француз, но столь давно обрусевший, вернее, омосковившийся, что даже
детей звал не на иностранный лад: Мари, Базиль, Аннет, Натали и всякое такое, а
смешными старомосковскими именами: Ника, Тата, Беля, Вава, Мара… Варя была
Вава. Ужасное слово! То же, что вавка, болячка, ну и высокомерный Митя Аксаков,
приехавший из Москвы, из училища, на вакации, именно так и называл ее с
бессознательной детской жестокостью. Конечно, по сравнению с разряженной
Маринкой Варя и впрямь выглядела заморышем и простушкой, достойной всяких
издевок. У Маринки было короткое белое парижское платье, шелковые белые
чулочки, черные туфельки, волосы завиты в букли. От всего этого Энск падал в
глубокий обморок. Здесь девочки еще хаживали в длинных батистовых
панталончиках, отставая от моды годков на пятьдесят, а может, и на все сто.
Девчонкам утешиться при виде Марининых чулочков можно было, только вспомнив:
Маринка «аристократически» картавит так, что ни слова не разберешь, к тому же
она непомерно толста, и ноги толстые, да и вся она настоящий «толстый мопс».
Однако ее не дразнили, потому что Маринка была страшная ябеда и, чуть что,
бежала ныть к отцу. Боялись, что Игнатий Тихонович обидится и на танцклассы
больше не позовет. Жалко будет! Девчонки обмирали от восторга, когда мсье
Траспе летал по паркету поочередно в паре с каждой из них, а мальчишкам больше
нравилось, что по окончании уроков накрывают чайный стол. По старинной русской
манере посреди стола стоял большой серебряный самовар и поднос с изюмом,
орехами и пастилой. Шурка Русанов и Митя Аксаков тут же принимались набивать
себе карманы сладостями: даром что между ними было лет пять-шесть разницы, вели
они себя одинаково. После чая дети играли в прятки, в «испорченный телефон» или
в «море волнуется», а потом отправлялись по домам.
Потом, спустя четыре или пять лет, было то лето в
Доримедонтове Русановых… вернее, Понизовских, поскольку принадлежало оно все же
не самому Константину Анатольевичу Русанову, а сестре его покойной жены
Олимпиаде Николаевне – тете Оле. В августе праздновали Шуркины именины. Народу
взрослого собралось много, Саша Русанова и Варя чувствовали себя не барышнями,
а девчонками. Танцевали, играли в шарады, ужинали на террасе старого дома.
Некоторые на ночь разъехались по своим близлежащим дачам или вернулись в город.
Митя Аксаков приехал на один день и ночь, наутро предстояло непременно отбыть в
Энск, а там и в лагеря, куда выехало его училище на лето. Оставшиеся решили,
что праздновать будут до рассвета, но тете Оле вдруг показалось неприличным,
что Саша и ее две подружки, Тамара Салтыкова и Варя Савельева, намерены ночь не
спать. Ровно в десять часов непререкаемым тоном она предложила девочкам
отправиться по кроватям. Делать было нечего. Все три барышни даже всплакнули
(Марина-то Аверьянова оставалась бодрствовать!), но потом Саша и Тамара как-то
разом уснули, а Варя решила перехитрить всех: не спать до рассвета, а когда Митя
Аксаков будет уезжать, выйти на крыльцо, словно невзначай. Ну что ж, как всегда
бывает в подобных случаях, перед самым рассветом Варя уснула, а пробудилась
только от звона бубенцов. Экипаж с Митей Аксаковым был уже далеко, когда она
решилась выглянуть из окна…
Наутро моросил дождь. Саша и Тамара перебирали нитки (обе
были вышивальщицы), сравнивали какие-то узоры; не спавшие ночь гости и хозяева
мирно отдыхали; зловредная тетя Оля, у которой была бессонница, раскладывала в
столовой пасьянс; кухарка Даня накрывала к большому завтраку, а Варя, взяв
черный итальянский зонт Константина Анатольевича, грустной тенью бродила по
саду. Горничная Даня увидела ее, вышла на крыльцо и сказала разбитным голосом:
– Ах, барышня, как вчера весело было! Я все в окошко
смотрела: и пели, и танцевали, а молодой Аксаков Марине Игнатьевне все ручки
целовал!
Потом, еще через год, Митя Аксаков приехал в Энск на
Рождество и вдруг увлекся Сашенькой Русановой. Бегал за ней на каток, пока
Константин Анатольевич про это не узнал и не запретил настрого. Ох, сколько
слез Варя пролила, с завистью наблюдая развитие «конькобежного романа»… Самое
ужасное было – называть «разлучницей» закадычную подружку, почти родственницу!
Затем прошлым летом, опять же на даче у Русановых, внезапно
выяснилось, что ни Саша Русанова, ни, само собой, Марина Аверьянова, «толстый
мопс», Митю Аксакова нимало не интересуют, а глаза его, серо-зеленые, всегда
иронически прищуренные, а оттого казавшиеся какими-то загадочно-длинными,
обращены исключительно на Варю Савельеву…
