Нет, конечно, с первого взгляда никто не усмотрит в
Милке-Любке примет ее ремесла, одета она просто-простенько, что твоя горничная,
да только… Энск город большой, а все ж маленький: сколько раз такое бывало, что
Милка-Любка сталкивалась нос к носу со своими постоянными клиентами в самых
неожиданных местах! Конечно, она никогда не подавала виду, что кого-то узнала,
да и мужчины делали самые что ни на есть незрячие глаза и тупые рожи строили (а
как еще можно в присутствии законной супруги и невинных деточек, или
сослуживцев, или друзей?). А то и впрямь не узнавали? И сейчас не узнают…
Конечно, Милка-Любка боялась не за себя – за Веру. Узнают в епархии, что у
монахини сестра – гулящая… Как бы со свету не сжили бедную горбунью, как бы не
запретили им встречаться! Переведут в губернию, в какую-нибудь глухомань – не
откажешься, но как тогда видеться сестрам? Милке-Любке, конечно, на все запреты
в мире наплевать, она бы никуда не поехала, а Вера – она ведь послушная, она и
впрямь послушница Божия!
– Я за всех грехи отмаливаю, – объясняет
Вера. – Моя такая стезя. Все мы наказаны за грехи великие, но, может
статься, после моих молитв Господь мимо адских мук путь нам укажет?
Когда сестра так говорит, Милка-Любка стискивает зубы, чтобы
не начать богохульствовать. Лучшее, добрейшее на свете сердце, кроткий, светлый
разум помещены от рождения в исковерканную, уродливую оболочку. Только лицо
Веры осталось милым и пригожим, а в теле, чудится, нет ни одной верной линии.
За что, за какие грехи Господь так наказал ее еще до рождения? Или метил в
сестру-близнеца, которой суждено было сделаться сосудом греха? Метил в Любку,
да она небось повернулась в тот миг, она вообще вертушка, – вот Господь и
промахнулся, не в ту вонзил свой карающий перст…
Как-то раз, допьяну напившись и дойдя в злобе на судьбу до
самого края, Милка-Любка открыла сестре все свои мысли и обвинила себя, а
заодно и Господа в болезни Веры. Мол, страдает она за грехи сестры, а Бог – он не
столь уж всевидящ и всемогущ, как кажется. Иначе ткнул бы перстом поточнее!
После этих слов сестра некоторое время молчала, потупившись,
потом глянула в ожесточенное, залитое слезами, но такое красивое, такое
пригожее лицо Милки-Любки – и улыбнулась с усилием:
– А почем ты знаешь, каких грехов я натворила бы, когда
б Господь мне путь не пресек? Нет, думаю, не промахнулся он, а туда попал, куда
метил. Он меня смирению учил, да ученица я дурная. Ты же знаешь – черно в
сердце моем! Змея лютая в нем гнездо свила.
«Змея лютая» в понимании Веры – ее любовь к Мурзику…
Милка-Любка Мурзика на дух не переносила. Все в нем было
отвратительно ей, хотя на чужой, не столь пристрастный, взгляд, он собой –
красавец писаный. Девки при виде его млеют, чуть ли не наперебой валятся, юбки
задирают – знай подходи да выбирай. Даже диво, что в этакого добра молодца
превратился худенький заморыш в драных штанах, сормовское отребье, мелкий
воришка и хулиган, отъявленный матерщинник и богохульник!
Мурзик бессердечен, бездушен, злобен и холоден. Так думает
Милка-Любка.
Ему от рождения дано было доброе сердце, он был бы милосерд
и великодушен, если бы не злые люди. Жестокость его, лютость – просто обида на
людей, которые принесли ему столько горя. Вот он им и мстит. Так думает Вера.
Кто из сестер прав?
Да обе правы, наверное…
– Ну что, Верушка, много ли народу в часовне нынче
было?
– Да не особенно. Ой, ты знаешь, приходила нынче одна
баба, перед всеми иконами свечки поставила и даже перед той, где Страшный суд
изображен. Прямехонько перед диаволом поставила! – При звуке имени врага
рода человеческого Вера и Милка-Любка торопливо перекрестились. – Я
говорю, тетенька, что ж ты делаешь?! Зачем нечистому свечу ставишь? А она
говорит: «Эх, родимая, да разве ж я знаю, куда попаду после смерти? Вдруг я у него
буду?!»
Милка-Любка так и зашлась в хохоте, однако про себя
подумала: «Какая тетка умная! Но насчет нее еще неведомо, а я-то вот точно у него
буду, надо и мне ему свечечки ставить…»
– Верушка, – свернула она с неприятных мыслей, –
а приходила ли к тебе недельку или две назад девушка?.. Ну, такая пригоженькая,
в серой шубке, серой шапочке, глаза тоже серые, юбка в клетку такая… –
нацеловавшись с сестрой, спросила Милка-Любка.
– Любань, ну что ты! Есть мне время на юбки да на шубки
смотреть! Больно надо! А что той девушке надобно было?
– Ну, помолиться, видать…
– Любань! Ты опять народу голову морочишь, молебен-де и
свечка в часовне Варвары-мученицы помогают милого причаровать?
– Никому я ничего не морочу, – равнодушно отвернулась
Милка-Любка. – Да и почем ты знаешь, вдруг и впрямь помогают?
– А тебе молебен больно помог?
– Ну, таким, как я, наверное, ни Бог, ни
Варвара-мученица вовсе не помогают.
– А мне почему не помогли? – чуть слышно шепнула
Вера.
– Тебе? – Милка-Любка с ответом не замедлилась ни
на один миг: – Да потому, что и Бог, и матушка Варвара, чай, не слепые! Видят,
что у тебя сущая блажь и ума повреждение. Разве ж мыслимое дело – Мурзика
любить?! Оттого и не помогают тебе, что не должна ты его любить, не должна, доведешь
себя до погибели!
– А вот и нет. Я погибшей родилась, жила, в три
погибели согнутая, пока его не встретила. Пусть у меня по-прежнему горб на
спине – я больше не живу согбенная, я распрямилась!
Милка-Любка хотела сказать сестре, что Мурзик – как раз
такой камень, который любого человека в три погибели согнет, будь он не горбат
от рождения, а прям станом, словно корабельная сосна, однако пожалела Веру и
смолчала. Перевела разговор:
– Значит, не припомнишь ту девушку?
– Да ты знаешь, – вдруг задумчиво улыбнулась
Вера, – вроде бы что-то такое припоминаю… Говоришь, недели две назад было,
да?
– Точно, а то и больше.
– Помню ее! Потому что в тот день одна смешная история
приключилась. Стала я смотреть записки с именами для молебна, и вдруг вижу:
«Мокко, аравийский, ливанский, мартиник…»
– Это что ж за имя такое? – озадачилась
Милка-Любка.
– Да не имя! Кто-то небось в лавочку шел со списком
покупок да и перепутал бумажки. Вот смеху, если это была твоя барышня!
– Да… Тогда ей Варвара-мученица никак не поможет…
– Любушка, сделай ты божескую милость, не морочь людям
голову.
