Кошмары, ночные кошмары… Мечутся они в черных небесах,
сбиваются в стаи, словно летучие мыши, реют над городом. Иногда то один, то
другой кошмар-нетопырь отделяется от стаи и камнем, будто коршун на добычу,
рушится вниз, на городские крыши. Беззвучно пробивает ее своим невесомым,
незримым телом, присаживается на край подушки спящего человека и смотрит ему в
лицо. Слушает его дыхание, вздрагивает в лад с током его крови. И постепенно
неразличимое, несуществующее лицо кошмара начинает меняться. Наливается жизнью
и до одури становится похоже на лицо человеческое… иногда – на лица нескольких
людей сразу. Кошмар наклоняется над спящим – низко, низко, ниже некуда, –
проникает в разум его, в плоть его и кровь. Тело спящего тяжко вздрагивает – он
видит, видит… сон? Кошмарный сон? Или возвращается в свое прошлое?
…Парк не парк, лес не лес – городской сад, раскинувшийся
версты на три. С одной стороны по дорожкам, посыпанным песочком, гуляют
разряженные господа, с другой стороны – чащоба непролазная. И в лес уезжать не
надо – забрел сюда, разжигай костер, картошку пеки или хлеб подрумянивай,
насадив его на палочку…
Двое сидят, обхватив колени руками, зуб на зуб не попадает.
От холода? Хорошо бы разжечь костер, хоть согреться, руки ледяные согреть… Да
что проку? Озноб, который их прошибает до костей, никаким теплом не отгонишь.
Да и все равно скоро замерзать так, как никогда в жизни не замерзал еще!
– Яшка, мне страшно.
– Молчи, молчи. Надо все молча… От слов еще страшнее
будет.
– Яшка, какие мы дураки, что связались с ними!
– Да… будь они прокляты!
– А может, в полицию пойти?
– Доносчиком стать? Ты что?! К тому же они сказали, что
убьют тогда мать. И отца убьют. Пусть уж лучше я сам…
– Я думал, будет так просто. Это было так просто
сначала! А теперь… Почему я раньше не подумал, что будет? Если мы кинем бомбу, его
разорвет на клочки. А я с его дочкой Ирочкой… я с ней в прятки играл… а у него еще
сын был, Вовкой звали, мы с ним в приготовительный класс ходили вместе, а потом
Вовка от скарлатины умер. А я болел, да жив остался. В окно видел похороны
Вовкины. Он шел за гробом, плакал. Плакал! Как же я могу его… бомбой? Чтобы на
клочки?!
– Ох, помолчи. Хватит уже! От разговоров еще хуже. Надо
поскорей… поскорей… Кто первый? Ты или я?
– Я не смогу, Яша. Яшенька, я не смогу. Ты… сам. Ты
смелый, ты сам!
Два выстрела. Два тела у костра. У одного голова
окровавлена, у другого пуля в сердце.
Один мертв. Другой еще дышит.
Его найдут. Его отвезут в больницу и вылечат. Он проживет
еще много лет, и каждую ночь будут реять над ним кошмары-нетопыри, будут
опускаться на край его подушки, напитываться живой кровью его неизбывного
ужаса, снова и снова возвращать его в прошлое…
* * *
Тамара проснулась от стука в дверь. Маня, старая горничная,
кричала из коридора:
– Барышня, ну что ж такое, никак вас не добудиться!
– А что, уже пора вставать? Еще темно… –
пробормотала Тамара, зарываясь лицом в подушку.
Казалось, она умрет, если оторвется от подушки – такой
мягкой, такой уютной, такой домашней и надежной! И одеяло сегодня казалось
особенно теплым, и льняная простыня – приятно-шершавой, и перинка так ласково
проваливалась под телом. Облегая его! Чудилось, постель, привычная, родимая
постель не хочет выпускать Тамару из своих объятий, словно вздыхает едва
слышно: «Не вставай! Не ходи никуда! Может быть, если не пойдешь, все
обойдется?»
Может быть, хотя едва ли.
Тамара только сейчас осознала, что даже если все и впрямь обойдется
и ей, завершив дело, удастся уйти из кабинета начальника сыскного отделения
живой и невредимой, она все равно никогда больше не вернется в эту комнату, не
ляжет на эту кровать. Ее удел – или тюрьма, если будет схвачена на месте
преступления, или вековечные скитания по чужбине. Без малейшей надежды
вернуться в родной дом.
«Почему такой пессимизм? – удивлялась Марина, когда
Тамара в первый раз заговорила о том, что любимый город и вообще Россия для нее
отныне будут закрыты. – Это совсем ненадолго, до победы революции только.
Ведь революция не за горами!»
В любом случае завтра революция не совершится. И через
неделю тоже. А ведь Тамара ни разу в жизни не покидала родного дома дольше чем
на неделю. Несколько раз ездила с Сашей Русановой в Доримедонтово, в старый дом
Олимпиады Николаевны, там гостила. Но всегда возвращалась. А теперь не
вернется.
Она села, от ужаса зажмурясь.
Что будет с мамой, если Тамаре придется спасаться бегством?
Одна ведь останется!
А что будет с мамой, если спастись бегством не удастся, если
ее, избитую, полуживую, изнасилованную, как Мария Спиридонова, потащат в
тюрьму?
Марина говорила: «На самый крайний случай надо успеть
оставить последнюю пулю, чтобы застрелиться».
Легко рассуждать Марине. Жребий пал на Тамару, а не на нее.
Стреляться «на самый крайний случай» придется не ей, а Тамаре!
Так или иначе, останется она жива или погибнет, весь город
узнает… Славу их отца, героя Русско-японской войны, заслонит новая слава.
Теперь о Салтыковых никто не станет говорить: семья героя, скажут – семья
убийцы…
Как странно казалось, что для решающего разговора Павел
вызвал ее на кладбище. Они бродили между могил, засыпанных снегом; кое-где
протоптаны были дорожки, там и шли Павел, Марина и Тамара, а вдали мрачными
призраками маячили Виктор и еще какие-то двое… вроде бы Тамара уже видела их
однажды, а может быть, и нет. Одни кресты покосились, другие осели в сугробы,
но на некоторых отчетливо сохранились прощальные надписи, и Тамара с каким-то странным,
болезненным вниманием читала и читала их одну за другой.
«На пароходах плавал век свой весь
И наконец причалил здесь».
Строчки начертаны на могиле какого-то капитана. А эти слова,
конечно, принадлежали неутешной вдове: «Прощай, любезный муж, встретимся на
воскресении мертвых!»
При виде следующей эпитафии Тамара не смогла держать улыбку:
«Здесь покоится прах серебряных дел мастера Ивана Никитича
Заева. Сын его, Андрей Иванович Заев, продолжает принимать заказы в собственном
доме на Полевой улице».
А две следующие надписи невольно заставили Тамарины глаза
повлажнеть:
«И счастье, и любовь, и прах, мне милый,
Увы, поглощены могилой!»
И еще вот эта, самая трогательная:
«Кроплю твой прах горючею слезою,
Утешусь лишь, как встретимся с тобою».
