– Здравствуйте, мадемуазель, – шагнул вперед
Охтин, – сочту за честь вам служить. Значит, вам необходим его благородие?
Думаю, это можно будет устроить, только соблаговолите сказать, до чего дело
ваше касаемо. Вы уж извините за некоторый бюрократизм, за препоны, кои мы
выставляем на пути к начальству, но, к несчастью, слишком много народу желало
бы видеть господина Смольникова. И каждый полагает свое дело безотлагательным.
Но, согласитесь, ежели бы его благородие принимал с ходу всех ищущих с ним
встречи, ему пришлось бы абонировать себе дополнительный стул вот здесь, возле
дежурного. – И он махнул в сторону унтера, который глядел на него с таким
искренним восхищением, что Охтину стало смешно. Ну да, ловкое плетение словес –
воистину дар Божий! – Скажем, некоторое время назад приключилась одна
история. Явилась к нам дама с поцарапанной щекой, в такой же обворожительной
шапочке, как у вас… – Он сделал легкий поклон барышне, и последовала
вспышка вовсе уж безудержного восхищения в глазах унтер-офицера… –
Явилась, да-с, и пожаловалась на другую даму, которая поцарапала ее в трамвае
булавкой, коей она прикалывала шляпку к прическе. Ну, вы знаете же эти длинные
булавки, с коими иные особы бывают столь неосторожны! Вот на вас любо-дорого
посмотреть, у вас шапочка сама собой на голове держится… – болтал Охтин,
испытывая ну просто-таки давящее любопытство узнать, коим же образом шляпка сия
сидит на гладкой, словно отлакированной головке как пришитая.
Девушка подняла на него чудные черные глаза, покраснела и
вдруг шепнула заговорщически:
– Вовсе не сама. Она приколота изнутри тремя маленькими
шпилечками. Иначе ни за что не удержится! А коли ветер поднимется, то лучше
косынку пуховую сверху набросить, не то никакие шпильки не помогут – непременно
шапочку сдует и унесет.
Охтин просиял улыбкой благодарности. Наконец-то он узнал эту
тонкость! От радости даже позабыл, о чем шла речь.
– Да-да, – напомнила барышня. – И что же дама
с булавкою?
– Дама вздумала в трамвае ту булавку перекалывать,
вагон в это время дернулся, ну, наконечник с булавки соскочил, и острие
царапнуло стоявшую по соседству особу по щеке. Конечно, беда, конечно, больно,
однако ведь понятно, что налицо несчастный случай. Однако соседка усмотрела в
этом злостный, преступный умысел и явилась жаловаться господину Смольникову
лично.
– Отчего же непременно лично? – изумилась барышня.
– Да видите ли… – потупился Охтин (неохотно
потупился, потому что ему доставляло огромное удовольствие любоваться
прелестным, бледно-румяным, черноглазым личиком). – Оказалось, что некогда
меж этими двумя дамами существовало соперничество из-за некоего господина, ну
и, сами понимаете, раненая особа решила, что происшествие в трамвае – месть
неудачливой соперницы, достойная самого сурового наказания…
– Так, значит, – с живейшим интересом перебила
барышня, – господин предпочел ту из них, которая впоследствии была ранена,
да?
– В том-то и состоит пикантность ситуации, – тоже
заговорщически улыбнулся Охтин. – Господин не предпочел ни ту, ни другую,
а выбрал вовсе третью! Однако женская логика, видите ли, предмет сложный…
Говорят, мужчина может сказать, мол, дважды два – будет пять, а женщина скажет,
что дважды два – стеариновая свечка…
– Отчего-то, – сухо перебила барышня, с личика
которой мигом пропало дружеское расположение, – эту крайне неудачную фразу
Тургенева непременно цитируют, когда желают женщину унизить. И вообще, не
пойму, к чему вы мне какую-то глупую трамвайно-шляпную историю поведали. У меня
никаких пошлостей на уме нет, мое дело… оно…
Она осеклась, услышав громкий женский плач. Резко
повернулась.
В сопровождении двух полицейских мимо прошла, рыдая и
закрывая лицо руками, барышня в бараньем извозчичьем тулупе, распахнутом на груди.
Видно было, что одета она в гимназическое платье. Наивная девичья коса лилась
по спине. Коса была с коричневым бантом…
– Ну, слава богу, – вздохнул дежурный, осеняя себя
крестным знамением. – Нашли беглянку, а то отец все слезы источил. Ох,
дети, дети…
Собеседница Охтина с невольным любопытством проводила
гимназистку взглядом.
– Вот, изволите видеть, – покачал головой
Охтин, – какими делами приходится господину Смольникову заниматься. Девица
из приличной, очень приличной семьи – не буду называть фамилию, но можете мне
на слово поверить, – завела, представьте себе, роман с неподобающим
молодым человеком. Неровня он был ей. Такой неровня, что дальше некуда.
– Он был титулярный советник
[29] , она
– генеральская дочь? – усмехнулась барышня, с презрением поглядывая на
Охтина.
– Да если бы! Извозчик он, вот кто. Деревня
непро… – Охтин осекся, сообразив, что едва не ляпнул непотребное. –
Извините великодушно! Деревня, словом, она деревня и есть. Смазные сапоги да
вонючие онучи. Конечно, сердцу не прикажешь, конечно, любовь, однако совсем
голову терять не следует. Отец, само собой разумеется, запретил дочке даже думать
о таком Ромео, ну так она возьми да и сбеги с этим дуралеем! И прямиком к
священнику расстриженному, куда-то в Высоково. Не имел он права венчать, однако
же венчал молодых. На счастье, поссорился с дьячком, таким же беспутником и
нечестивцем, как он сам, тот его и выдал. Теперь и молодым солоно придется, и
этому иерею препоганому. Надо надеяться, его тоже взяли?
– Взяли, взяли, – кивнул дежурный, – наверх
провели за пять минут до того, как вы, господин Охтин, вышли.
– И этим делом господин Смольников тоже лично будет
заниматься, – сообщил Охтин барышне. – Так что, может быть, вас к
какому-нибудь помощнику его сопроводить? Или я сам могу вашим делом заняться.
Если будет на то ваша воля…
Барышня смерила его испытующим взглядом и покачала головой:
– Нет, сударь, вы тут не годитесь. Мое дело, оно… оно
касается недавней попытки ограбления Волжского промышленного банка. Слышали,
наверное?
Охтин поперхнулся.
