– Помню, когда в хоре пели совсем еще юными
дискантишками, барыни и барышни хорошенькие, хе-хе, так и несли нам кашне али
теплые шарфы, чтобы не застудили горлышки. Потом, постарше сделавшись, получали
от благочестивых радетелей в изобилии или сырые яйца, или горлодерцу. Бывало,
бежишь в храм, обгоняешь двух обывателей и слышишь такой переговор: «Куда,
такой-то и такой-то, думаете махнуть ко всенощной?» – «Да я по привычке в
вознесеновский приход хожу…» – «На Печерку пойдемте, к Троице, там
рукавишниковские певчие до слез молящихся доводят, каждую нотку с комфортом
[31]
вытягивают!» – «И не говорите-ка! В прошлый раз каково хорошо
рукавишниковцы „Слава в вышних Богу“ отчебучили. Начали с адажио, а потом –
переборы, переборы, переборы… А за ними ляпок, и еще ляпок, и еще ляпок!»
[32]
Добродушный выпивоха уверял, что Мурзику с его голосом место
именно в певческом хоре церкви Святой Троицы на Большой Покровке – хор этот
содержал миллионщик Рукавишников, и был он известен по всей России. Сам
протодьякон Аедоницкий пел в нем, и баса, равного басу Павла Федоровича, не
было даже в Императорской капелле! От его голоса позвякивали стекла в рамах и
подрагивали стопки пятаков на конторке церковного старосты. Говорили, каждое
утро протодьякон ходил «разминать глас» на Воробьиную гору за Ковалихинским
оврагом и там орал во все горло, пугая жителей Печерской слободки и Сенной
площади.
– Вот только беда, больно уж ты тощой! – пьяно
икая, сокрушался Благолепов. – Павел-то Федорович был толст, как… – Он
искал сравнения, но не находил, совершая бессильные пассы ладонями, округляя их
все больше и больше. – Грандиозный живот имел. Земные поклоны совершать не
мог, даже легкое наклонение заставляло обе его руки широко расходиться. Надо бы
тебе отъесться как следует, Мурзик.
Отъесться до нужных габаритов никак не получалось – не часто
удавалось даже наесться вдоволь. Может, если и впрямь в хор поступить… Да ну,
неохота век прожить, глаза к небу возведя! В Сормове пусть голодно, да весело.
Конечно, Мурзик промышлял не только пением: запасшись
полуразбитой чашкой или щербатым стаканом, болтался возле «монопольки», карауля
покупателей, выходящих с «четвертью» в плетеной щепяной корзинке,
«сороковками», «сотками» или «мерзавчиками»
[33] . Некоторые
питухи, не имея терпения донести покупку до дому, норовили вылакать водочку
прямо тут, на улице, едва отмерив двадцать пять шагов от двуглавого орла на
вывеске и строгой надписи «Казенная винная лавка» (ближе полиция не
дозволяла!). Но не из горлышка же сосать, сие считалось невместно даже по
рабочим окраинам. Тут-то и оказывался наготове Мурзик или другой шпингалет с
посудинкой наготове. Мальчишка держал чашку или стакан, рабочий живо обдирал
белую или красную сургучную головку (белая означала, что водка хорошей очистки
– бутылка стоила 60 копеек, ну а с красной ценилась дешевле – по 40). «Накушавшись»,
в опустевшую посудину бросали копейку-другую. Вот и заработок!
Сормовский завод тоже давал возможность зашибить кой-какую
деньгу, порою даже немалую. Приятели Мурзика носили отцам обед прямо в цеха.
Мурзик увязывался с ними. Там удавалось доверху набить карманы гайками,
шайбами, гвоздями и шурупами. Их перепродавали «грушникам» – так в Сормове
называли продавцов пареной груши, любимого народного лакомства. Однако в
тележках под тряпками, которые укутывали горшки с грушей, лежали груды
железного лома, который потом сбывался за большие деньги. Кончился этот
промысел дурно: «короля» сормовских «грушников», Степана Захарова, отправили на
каторгу, а несколько его «поставщиков» попали в Игумновскую колонию малолетних
преступников. Кто на год, кто на два или три. Был среди них и Мурзик…
Уходил волчонок, вернулся – волк. Ему исполнилось
пятнадцать. Никого из близких не осталось – даже выпивоха Благолепов покинул
своего подопечного, отправившись подпевать ангельским трубам. Да и что в нем
теперь было бы проку? Голос у Мурзика сломался, изменился, остался, правда,
звучным и приятным, однако прежняя трогательная звонкость и певучесть исчезла
вовсе. Однако Мурзик и в мыслях не держал, чтобы идти к станку. Нашли дурака!
Воровской промысел, только этот путь! Был он смел, дерзок, и везло ему, как
никому другому. Да еще сдружился с барыгой Поликарпом Матрехиным и сделался его
ближайшим подручным.
* * *
...
«Петербург. В знак сочувствия жертвам несчастных случаев
отравления на фабриках «Треугольник» и Богданова забастовали рабочие
Путиловского завода и мелких предприятий».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
...
«У Григория Распутина. Уже в 11 утра перед одним из
особняков на Английском проспекте, где живет «старец» Распутин, по обыкновению,
много публики. У подъезда автомобили, экипажи, лихачи, обычные извозчичьи
пролетки. В приемной много просителей, среди которых можно увидеть титулованных
особ, генералов, духовных лиц.
Как сообщается, в непродолжительном времени в Москве будет
выходить патриотическая газета под названием «Патриот», в которой Григорий
Распутин примет ближайшее участие».
«Биржевые ведомости»
...
«Петербург. Председатель Думы Родзянко имел счастье
представить Его Величеству всеподданнейший доклад о текущих делах Государственной
думы. Высочайшая аудиенция продолжалась 1 час 15 минут и носила
высокомилостивый характер».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
Дождило, мокрило… Весна пришла! Холодно еще, а все же –
весна. Лед на Волге там и сям темнел промоинами, редкая собака осмеливалась
теперь сбежать с берега, а для людей речная полиция давно запретила сход. И
только вовсе уж безумные рисковали пуститься брести по льду или те, кому все
равно было – слышать его треск под ногами, или щелчок курка у виска, или звон сабли,
или шлепанье карт по столу. Лишь бы чем-нибудь, хоть чем-нибудь потешить
пресыщенную душу, развлечь ее, позабавить, а свою жизнь на кон ставить иль
чужую – какая разница…
Ну да, было и с ним такое. Было, да прошло, ничего не
оставив, кроме ночных кошмаров…
