Он кивнул дежурному и повернулся к человеку в невзрачном пальто.
– Ну, дорогой вы мой господин Охтин, – сказал с
уважением, – правы оказались вы, а я их наглости недооценил. Быстро
проверка пришла. Очень быстро! Значит, и впрямь следили за ней. Ну, надо
думать, теперь они запрыгают… кто бы они ни были. Отправьте человека на
Тихоновскую, пусть около палаты, где девочка находиться будет, пост поставят.
Переодеть в халат под видом санитара, чтобы все чин чинарем. Никого к ней не
пускать, никаких родственников и знакомых. Мол, таково предписание врача.
Тяжелое нервное потрясение. Или, может, другой какой диагноз, пострашней,
придумают. Пускай барышня лежит, в себя приходит. Все, что могла, она уже
сказала, бедняжка. А теперь давай-ка, Охтин, поезжай в жандармское, пусть
поднимут все, что есть у них по господину Грачевскому. Если нет ничего –
срочный запрос в Москву, в Петербург. Да, кстати… Вам обоим, господа Охтин и
Началов, – благодарность и премиальные. Верно служите Отечеству, спасибо!
А теперь – работаем, господа.
* * *
«До суда… до суда еще есть время…» – отчетливо разнесся под
сводами камеры голос Смольникова.
О господи! Уж которую ночь все одно и то же!
Шулягин нервно дернулся, собираясь по привычке перевернуться
на другой бок. Да так и замер.
Петька Ремиз, сосед по нарам, прошлой ночью пообещал, что
если Шулягин снова не будет ему давать спать, он его придушит. Во сне придушит!
И поклялся в этом.
– Так тебя ж в убийстве обвинят! – пролепетал
Шулягин, с ужасом глядя на Петьку.
– А тебе не все ли равно будет, по какой статье я в
каторгу пойду? – хмыкнул Петька и повторил: – Вот только разбуди меня – и
край тебе подойдет!
«Может, спит?» – дрожа, подумал Шулягин.
Напрасна надежда… Ремиз пошевелился.
Шулягин перестал дышать.
Ремиз сел.
«Господи, прими мою душу многогрешную! Оборони, Господи!
Защити, помилуй!»
– Слышь, Шулягин… – шепнул Петька. – Ты
спишь?
Шулягин вывел носом хриплую руладу. О да, он спит, спит, он
никогда не спал так крепко, как сейчас, это, конечно, менее крепко, чем могильный
сон, а все же добудиться его невозможно, немыслимо…
– Да ладно, ври больше, не спишь ты, знаю! –
Петька чувствительно ткнул соседа в бок. – Будет тебе притворяться, отвори
зенки-то. Поговорить надо!
Шулягин вмиг перестал храпеть и открыл глаза:
– О чем? О чем поговорить?
– О деле!
– О каком?
– Да вот… – Петька Ремиз помолчал. – Скажи,
ты как думаешь: легавым верить можно?
– Кому? – вытаращил глаза Шулягин.
– Да псам этим цепным, которые нас охраняют!
– А зачем тебе им верить?
– Зачем-зачем… Нужно! – уклончиво проворчал
Ремиз. – Так как – можно верить или нет?
Шулягин призадумался.
Можно ли верить начальнику сыскного отдела его благородию
господину Смольникову? Можно ли верить его клятвенному обещанию выпустить на
волю «фабриканта»-фальшивомонетчика Шулягина, если он возьмет да и сообщит
подлинное имя циркового артиста Поля Морта, успев это сделать до суда?
Ему и самому знать охота, можно верить или нет, а тут еще
Ремиз донимает.
– Не знаю, – наконец вздохнул Шулягин. –
Верить небось нельзя. Или нет, можно. Смотря кому!
– Смотря кому… – повторил Петька. – Большому
начальнику – его благородию господину Смольникову! Под его началом все сыскари
ходят. Слышал про такого?
Что-то словно кольнуло Шулягина – противненько так! –
при упоминании о Смольникове. Зачем это Петьке знать, можно ему верить или нет?
А что, если… Что, если он каким-то образом сделался сведом об условии, которое
выставил Смольников Шулягину, и теперь хочет выведать, решился Шулягин
ссучиться и настучать полицейским на Морта или намерен молчать, как кремень? Не
может быть! Смольников не выдал бы Шулягина!
– Слышал про него, говорю? – не отставал Петька.
– Как не слышать! – огрызнулся Шулягин. –
Крестный это мой. Я через него сюда определился.
– Небось все мы сюда через него определились, –
хмыкнул Петька. – А мне он знаешь что предложил? До суда еще выйти отсюда.
И вот я думаю: верить или нет, выпустит он меня – или надсмеялся?
Снова кольнуло Шулягина в сердце! Спросил сокамерника:
– А почему он тебя должен выпустить?
– Не должен, а выпустит! – хвастливо бросил
Петька.
– Это за какие такие заслуги? – прищурился
Шулягин, силясь разглядеть самодовольное Петькино лицо. – Просто так,
знаешь, никто ничего не делает. Или ты мимоходом скурвился тут и на своих
стучишь?
– Да ты что, спятил? – вызверился Петька. –
Ни слова, ни полслова! Смольникову от меня про другое узнать нужно. Про убийцу,
а я же с убийцами не вожусь.
Петька помолчал, и по молчанию этому, по ерзанию его на
нарах Шулягин почувствовал, что Петька уже на последнем издыхании – до того ему
хочется тайну разговора со Смольниковым открыть. Теперь главное – не спугнуть
его… посидеть немножко, подождать, Петька и разговорится.
Так оно и вышло – угадал Шулягин!
– Вызывает меня, значит, его благородие и говорит: «Ты же
шулер, Петька, и всю свою шулерскую братию должен знать». – «Что ж, –
отвечаю я, – может, кого и знаю. А вам зачем, ваше благородие?» –
«Затем, – говорит Смольников, – что могу я тебя на волю выпустить еще
до суда, если ты мне скажешь, кто из вас есть такой Бориска, который мечет из
рукава ножи, словно циркач, и называет их козырными тузами. А еще, –
говорит, – надобно мне знать, не ведаешь ли ты, где живет в Энске бывший
цирковой артист Поль Морт, потому что есть у меня подозрение, что именно он
научил того Бориску ножами швыряться. И коли Бориску ты не знаешь, то я хоть
через Морта на него выйду!» И повторил, что отпустит меня…
Первые минуты Шулягин не мог дышать от возмущения – столь
сильно на него подействовало коварство Смольникова. Нет, ну как же так? Ведь
его благородие ему, именно ему обещал свободу, именно от него ожидал нужных
сведений! Что ж он теперь к Петьке перекинулся? Коварный, коварный человек…
Нет, нельзя, никому в этой жизни нельзя верить!
