Впрочем, спустя минуту Шулягин уже не так горячо винил
господина Смольникова, а упрекал себя. Что сам-то он сделал, чтобы себе свободу
добыть? По ночам с боку на бок перекатывался? Вместо этого лучше бы
порасспрашивал исподтишка сокамерников – вдруг кто-нибудь что-нибудь про Морта
слышал? А теперь что же получается…
– Так ты чо молчишь, а, Шулягин? – пихнул его в
бок Петька Ремиз. – Как думаешь, верить его благородию или нет?
И вдруг до Шулягина дошло!
– А почему ты спрашиваешь? – спросил он
осторожно. – Или ты знаешь этих Морта и Бориску? Неужто знаешь?
– В том-то и дело, что знаю! – жарко шепнул
Петька. – Разрази меня гром! Нет, про Бориску ничего не скажу, врать не
стану, а вот про Морта… Ты про Милку-Любку слыхал?
Все в камере уже знали про Милку-Любку, гулящую девку,
которая обожала Петьку Ремиза. Он был ее котом, и Милка-Любка согласилась бы
ради него всю Большую Покровскую улицу подолом вымести, да и Малую Покровскую в
придачу. Благосклонность же свою Петька Ремиз простирал не только на
Милку-Любку, но еще на какую-то там Раиску, тоже девку непотребную, отчего обе
красавицы знай драли друг дружке космы и квасили носы. Истории об их
соперничестве, рассказывать которые Петька Ремиз не уставал, были неистощимым
источником развлечения для камеры.
– Ну, кто ж про нее не слышал! – хмыкнул
Шулягин. – Ты небось все уши нам ею прожужжал. Но при чем тут она?
– Да при том, что этот Морт – ее дядька. На самом деле
никакой он не Морт и никакой не Поль, а Поликарп Матрехин!
– Дядька?
– Ну да, только не родной, а двоюродный. Так ведь какая
разница, коли она в его доме живет? То есть, конечно, она, Милка-Любка, все
больше в своей «Магнолии» кантуется, ну а сеструха ее, Верка-горбунья, когда не
сидит в часовне на Варварке, там же, у дядьки, на Канатной улице, обретается. У
Матрехина дом двухэтажный, комнаты он сдает. Ну и сестры у него прижились. Вишь
ты, погорельцы они, Милка-Любка да Верка. Дом их сгорел, когда они еще малые
совсем были. Мать да отец обгорели до смерти, а девчонок спасли из огня, их
приютили родственники. Сначала там, на Канатной, жила их бабка, а Поликарп
Семенович все по циркам мотался, деньгу зашибал…
– Поликарп? – с обалделым видом перебил Шулягин.
– Ну да, само собой. Не Полем же Мортом его в жизни
звать! Это у него, как у всех артистов да цирковых штукарей, такое имя, нарочно
выдуманное. Чтоб позвучней!
Поликарп Матрехин… Да, это, конечно, не бог весть какое
привлекательное имя для артиста, подумал Шулягин. Поль Морт – куда звучней!
Значит, никакой он не Павел Смертин или, к примеру, Мертвяков, тут его
благородие господин начальник сыскного отделения крепкого маху дал. Поликарп
Матрехин… Сходство с Полем Мортом отдаленное, очень отдаленное, а все ж есть
какое-никакое. Небось этому Поликарпу кто-нибудь из смышленых, из образованных
господ звучное имя выдумывал. Ну и выдумал!
Да нет, быть того не может… не может быть. Петька напутал
что-нибудь. Скажет господину Смольникову про своего Матрехина – а тот его на
смех подымет.
Или… нет?
– Ну, не знаю… – недоверчиво протянул
Шульгин. – А кто тогда Бориска? Который ножами швыряется?
– Говорю ж тебе, не ведаю я ничего про Бориску, –
буркнул Петька, отворачиваясь и укладываясь. Но тут же он снова сел и зашептал:
– Хотя… хотя есть у меня одно подозрение. Милка-Любка рассказывала, шляется-де
к дяде Поликарпу из Сормова парень один. Жох, но не фартовый, вроде как с
политическими он вошкается. Как его имя на самом деле, никто не знает, однако
все его называют Мурзик. Ну так дядя Поликарп его научил ножами швыряться и
говорил, пойди он в цирк, так целое бы состояние себе составил, потому что даже
он, Поль Морт, так лихо ножи не швырял, как у Мурзика это получается.
«Мурзик… Мурзик!» – едва не заорал Шулягин, да вовремя
прикусил язык.
На рукояти ножа, как рассказывал господин Смольников,
нацарапана буква «М». И при нападении на кассиров Волжского промышленного банка
был молодой человек, который и положил там всех ножами.
Мурзик…
– Ты чего молчишь, а, Шулягин? – в очередной раз
ткнул его в бок Петька Ремиз. – Вишь какие дела! Ну так что, идти мне к
его благородию, рассказывать про дядю Поликарпа да Мурзика? Брать грех на душу?
Выпустит он меня или нет?
– Да кабы знать… – простонал Шулягин. – Кабы
знать! Только вот ты говоришь – идти, мол, к его благородию или нет. Что ж, ты
можешь просто так стукнуть в дверь да сказать: а подайте сюда господина начальника?
Или у вас для сего дела особенное слово придумано?
– Никакого особенного слова нет, – покачал головой
Петька. – Но знак он мне раскрыл. Его благородие говорил: как надумаешь,
улучи минуту, подойти к дежурному надзирателю да шепни: брюхом-де маюсь,
господин надзиратель, мне бы порошков от доктора. Это у них, у легавых, знак
такой, что кто-то из заключенных на допрос просится, что его надо срочно
вызвать.
«Ишь ты! – обиженно подумал Шулягин. – А мне он
про порошки да про доктора ни слова, ни полслова… Видать, не верил мне, не
надеялся! А вот Петьке поверил, на него понадеялся… Теперь Петька на волю
выйдет… Да зачем ему воля? Напьется в первом же кабаке, потом опять в карты
начнет резаться, а между партиями то с Милкой-Любкой, то с Раиской обжиматься
станет да деньги драть то с одной, то с другой. Потом опять облапошит
какого-нибудь купчину-задиру, обдерет его как липку, тот и заявит на него в
полицию. И снова попадет Петька на нары, так и не надышавшись волею! Разве
можно таким, как он, волю давать? Нипочем нельзя! А вот кабы я… кабы я на волю
вышел…»
«До суда… до суда еще есть время…»
«Брюхом маюсь, господин надзиратель, мне бы порошков от
доктора…»
– А что ж ты сразу все господину начальнику не
сказал? – спросил Шулягин.
– Засомневался я, – пробормотал Петька
Ремиз. – Кто их, легавых, знает… Скажешь им про Морта или Мурзика, а потом
незнамо от кого перышко в бочок словишь.
– А теперь не сомневаешься?
– Как не сомневаюсь? Потому и спрашиваю тебя, что
сомневаюсь все время!
И тут Шулягин решился.
– Правильно ты, Петька, делаешь, что
сомневаешься, – сказал он фальшивым голосом. – Обманет тебя его
благородие. Выслушает все, что ты ему скажешь, но никуда не выпустит.
Воротишься ты в камеру как миленький! Только потом все будут знать, что ты
ссучился и настучал легавому на своего брата, на блатного. Да еще небось Мурзик
узнает, что ты его выдал. Он тебя живо своими ножиками достанет. Так что лучше
лежи и молчи, понял?
