В ее интонации только натренированный слух супруга мог бы
уловить утонченную издевку.
– Ладно, ладно, не ворчи, – добродушно сказал он,
становясь перед женой, приобнимая ее за талию и делая первый поворотный
шаг. – Значит, ты на барышню так уставилась? А я-то думал…
Лидия Николаевна только усмехнулась, опуская глаза:
– Да, Никита, с тобой не соскучишься!
Самое смешное, что думал он совершенно правильно.
* * *
Раньше здесь намеревались устроить умывальную.
Когда Игнатий Тихонович Аверьянов разбогател и решил
воздвигнуть новый особняк на улице Студеной, он собрался устроить там все
по-настоящему роскошно. По-столичному, по-европейски, чтобы всех за пояс
заткнуть! Тогда Аверьянов был еще здоров и обуреваем тщеславием настоящего
русского скоробогача, который намерен жить вечно, ну и ладит свой дом, и
обустраивает свой быт на века. Точно так же мечтала о доме, который заставит
всех ахнуть, и Антонина Антоновна, жена Аверьянова. Для общего обустройства
Игнатий Тихонович пригласил архитектора и декоратора, которые в скором времени
представили ему чертежи и планы, взглянув на кои Игнатий Тихонович немало
удивился. Вместо одной супружеской спальни там было почему-то две – одна для
него, другая для Антонины Антоновны, а между ними – общая умывальная, или
ванная комната.
Игнатий Тихонович, происходивший из семьи староверов, был
поражен.
– Что ж это такое, а?! – воскликнул он. – Где
это видано, чтобы муж и жена спали врозь, а мылись вместе?!
Архитектор и декоратор переглянулись, досадуя на русскую
дремучесть (оба немалое время попутешествовали по Франции, где учились
мастерству и, конечно, усвоили вполне тот презрительный взгляд, которым меряет
соотечественников всякий русский, хотя бы один день ступавший по чужой земле),
но в следующем плане желание заказчика воплотили: теперь здесь была одна
спальня и две умывальные при ней. Игнатий Тихонович хотел одну из плана
вычеркнуть (довольно для них с супругой и общей ванной, при дочкиной комнате и
своя будет, а еще одна – для гостей, вот и хватит, куда это размываться, не
баня общественная, чай!), однако Антонина Антоновна воспротивилась. С тех пор
как она побывала в знаменитом рукавишниковском особняке на Верхней Волжской
набережной, она ни о чем более не мечтала, как только о мраморной ванной
комнате, украшенной иконами.
У мадам Рукавишниковой умывальная стала также и молельней.
Настало в жизни печальное время, когда и дети, и муж ее уже радовать перестали,
а главным утешением стало не земное, а небесное, ну и потекли в дом иконы,
лампадки, рушники, благословленные в первейших монастырях, первейших храмах.
Столько их стало, что в спальне живого места нет. Да и к убранству роскошному,
на европейский манер выдержанному, не подходят русские иконы. Хозяйка начала
убирать их в умывальную, завесила ими все стены, и постепенно слух о таком
религиозном чудачестве разнесся по городу и полонил воображение энских мещанок
и купчих. Конечно, это как посмотреть… С чьей-то точки зрения, устроить из
умывальной и туалетной (ну да, там ведь и стульчак имелся!) молельню – это
кощунство. Однако комната была должным образом освящена (богаты Рукавишниковы,
богаты и щедры!) – а значит, и благословлена. Коли так, получалось, все можно.
В том числе – последовать примеру госпожи Рукавишниковой. Что немедленно и
сделала жена банкира и заводчика Аверьянова.
Все здесь теперь почти точь-в-точь как в доме на Верхней
Волжской набережной. Мраморный умывальник, словно алтарь. В двух зеркалах (одно
на двери, одно над умывальником) дробятся, множатся огоньки лампадок и лики
святых. Такое их множество благодаря этим зеркалам – не сосчитать, чудится,
словно не в комнатке, а в храме стоишь. Свечники серебряные или золоченые.
Ладан из самого Афона прислан. За мраморными дверками умывальника стоит
небольшая музыкальная шкатулочка, которая, лишь надави на кнопочку, испускает
из себя прекрасные песнопения. Некому только наслаждаться всем этим
великолепием и благолепием, потому что Антонина Антоновна умерла девять лет
назад. Игнатий же Тихонович предпочитает молиться в Божьем храме или уж перед
образами в своем кабинете. Марина вовсе к иконам не подходит, храм не посещает,
да и в молельню материнскую она не заглядывала последние три года – с тех пор,
как пришла к выводу, что отец ее всю жизнь жил неправедно – народ грабил и
выродился в сущего эксплуататора и акулу капитализма.
Тем более удивительно стало горничным, когда этим мартовским
днем Марина Игнатьевна потребовала ключ от молельни, вошла туда и надолго там
затворилась.
«Неужели образумилась?» – подумала старая нянька Василиса
Петровна, изболевшаяся душой от чудачеств своей «кровинушки», и пожалела, что
нету дома хозяина и только завтра вернется он из Москвы. Вот порадовался бы,
узнав, что дочка в сокровенную комнатку пошла!
Вряд ли, впрочем, порадовался бы Игнатий Тихонович, увидав
свою дочь стоящей среди лампадных огней в чем мать родила! Скорбные глаза
святых и пресвятых вряд ли зрели такое когда-нибудь, однако и на ликах их,
отучившихся удивляться, мелькали иногда смутные тени непостижимых мыслей. А
может быть, то были тени от плавных и в то же время стремительных движений
Марины, вертевшейся перед большим зеркалом и силившейся поймать свое отражение
в зеркале малом.
Первый раз в жизни смотрела она на свое расплывшееся тело с
восторгом, впервые ее неуклюжее вместилище души казалось ей прекрасным. С
сегодняшнего дня она полюбила то, что прежде ненавидела, и сейчас, попеременно
улыбаясь или смахивая слезы, она думала о том мужчине, который вернул ей любовь
к себе, потерянную девять лет назад, спустя неделю после материнских похорон.
…О нет, не скорбь по добродушной, а порою взбалмошной
матушке пошатнула тогда Марину. Конечно, она рыдала, чувствовала себя
потерянной, несчастной, забытой и никому не нужной. Конечно, она с ужасом
смотрела в открывшийся перед ней мир. Подернутый траурным крепом городской дом
сделался ей невыносим, и она упросила отца забрать ее из гимназии до окончания
года и отправить в Жуковку, где стоял старый дом Аверьяновых. Прислуга
протопила дом к приезду молодой хозяйки, чтобы выветрить нежилой дух, однако
конец апреля в том году выдался необычайно жаркий. Печи не успели остыть, и
комнаты, чудилось, пылали. Спать было невозможно, и Марина, промаявшись до
полуночи, решила выйти в сад. Надела поверх рубахи юбку, набросила на плечи
платок. Все же спят, никто не увидит!
