Наверное, и сама она понимала, что никто ее по-настоящему не
любит, все только используют. Даже троюродные брат и сестра, Шурка и Сашенька.
Шурка труслив, хуже зайца, слабый, как девчонка. Сашенька глупа, влюблена в
актера – вот пошлость-то! – и при этом смотрит на кузину с презрением: ну
можно ли быть такой уродиной, и как ее только земля носит, Мопсю несчастную?
Марина не знала, как носит ее земля. Честно говоря, если бы
заглянуть в самую глубину ее души да как следует разглядеть, что там творится,
можно вот что сказать: уродись Марина Аверьянова красавицей, вся жизнь ее
сложилась бы иначе. В революционном хороводе она кружилась лишь потому, что это
был единственный в ее понимании путь когда-нибудь восторжествовать над
«хорошенькими» вроде Саши Русановой, Вари Савельевой и Тамары Салтыковой. Ну
что ж, с Тамарой она разделалась… и поняла, что пошла по верному пути. Потому что,
как это ни странно, именно случившееся с Тамарой стало залогом счастья Марины.
Нового ее счастья, прежде незнаемого. Счастья и любви.
Она пленилась им с первого взгляда, вернее, с первого звука.
С первого звука его голоса! Необыкновенный это был голос, у Марины дрожь по
плечам пробегала, когда товарищ Павел говорил… без разницы, о чем говорил: о
задачах ли, которые стоят перед молодыми партийцами, об организации очередного
экса, об устранении начальника сыскной полиции или о том, что нынче сыро на улице,
скользко и с крыш капает. Иногда Марина ловила себя на том, что вовсе не
вникает в смысл слов, а чувствует себя так, будто Павел трогает ее рукой.
Сначала кончиками пальцев, потом осмелевшей ладонью…
Желание этого прикосновения отныне жило в ней постоянно,
подспудно, оно не было приглушено даже катастрофической неудачей покушения на
Смольникова. Вроде бы Марина должна была чувствовать себя виноватой – ведь она
привела в свое время Тамару в организацию, она за нее поручилась, за эту
идиотку, – однако не чувствовала. Слова Павла: «Смольников от нас не
уйдет, главное, чтобы Салтыкова никого не выдала. Но, впрочем, знает она только
вас, стало быть, мы должны позаботиться в первую очередь о вашей безопасности,
Марина!» – неумолчно звучали в ее голове.
Он назвал ее не Ларисой, не этой неодушевленной партийной
кличкой, а Мариной. Назвал, словно погладил… Нет, не по голове и даже не по
плечу: чудилось Марине, словно бы самим звуком своего голоса он проник в ее
тело через то потайное отверстие, которое она привыкла считать стыдным и
опоганенным. Чудилось, в чреслах ее расцвел влажный, горячий, обжигающий
цветок. Она сидела, сильно сжимая колени, не понимая, что творится с ней,
только коротко, бурно дышала приоткрытым ртом, зажмурив свои выпуклые глаза и
мысленно умоляя Павла сказать еще что-нибудь, еще раз потрогать ее.
И он словно бы услышал призыв, спросил негромко:
– Что с вами, Марина?
И опять она ощутила сладостный спазм в своей глубине. А он
не только голосом коснулся ее. Он положил на ее плечо руку и даже слегка сжал
это дрожащее плечо!
Марина не сдержала стона. Распахнула веки, устремила взгляд
в синие очки, скрывавшие глаза Павла. Уже не соображая, схватила руку его и
прижала к своей груди и смотрела, смотрела в эти очки, ничего в них не видя,
кроме своего отражения – глупого лица с открытым ртом и вытаращенными глазами.
Не Марина – глупый толстый мопс какой-то. Одно слово – Мопся!
В ту минуту, когда она уже готова была испугаться себя и
спрятаться в привычную скорлупу отвращения к себе, Павел снял очки. Мопся
исчезла, и Марине сразу стало легче. Впервые – впервые! – она увидела его
глаза: темно-серые, близко посаженные, в длинных темных ресницах.
Отчего-то ее всегда оскорбляли красивые мужские глаза с
длинными ресницами – самой Марине очень на них не повезло, по сути, их почти и
видно-то не было. Она завидовала мужчинам и злилась на них, мужчина с длинными
ресницами был обречен на ее тайную неприязнь. Даже Митя Аксаков, который
когда-то за ней приволакивался и с которым – единственным из всех! – она
сама пыталась кокетничать, был, к своему несчастью, обладателем красивых, круто
загнутых, длинных ресниц. Кто знает, может быть, именно поэтому его ухаживание
за богатой невестой окончилось неудачей, и вовсе не в том было дело, что
подросли Саша Русанова и Варя Савельева – пусть бедные в сравнении с Мариной,
зато красавицы.
Да господь с ним, с Аксаковым, пропади он пропадом, не в нем
дело, а в том, что впервые Марина с восторгом смотрела в красивые мужские глаза
и опушка из ресниц ее не возмущала, а восхищала. Не отдавая себе отчета в том,
что делает, не сводя взгляда, она схватила его руку, лежащую на ее плече, и
прижала к своей груди. Ей хотелось прожечь этим прикосновением и платье, и
сорочку, и кожу, и плоть, и скелет, хотелось, чтобы он взял ее за сердце и
держал всегда.
Рука Павла шевельнулась под ее ладонью и округлилась. Марина
не вдруг поняла, что он принял в свою пригоршню ее грудь и медленно сжимает ее.
Защемил сосок между пальцами, потер.
Марина громко ахнула, ничего не соображая, схватила другую
его руку и прижала к другой груди.
Павел стоял над ней, наклонясь, и медленно приближал лицо к
лицу. Пальцы колдовали с ее сосками. Марина не выдержала, зажмурилась,
рванулась навстречу его губам, зарылась невзначай в колючие усы, застонала, но
тут же нашла его рот своим, припала, обняла за шею.
В поцелуях, во взаимных содроганиях губ словно кусок жизни
выпал. Марина осознала с испугом, что рук его больше нет на ее груди, но тут же
обнаружила их на своих бедрах, с которых Павел стаскивал фланелевые панталоны
вместе с чулками в резиночку, которые выше колен поддерживались круглыми и
слишком тугими пажами.
– А впрочем, что чулки? – вдруг пробормотал он
прямо в ее целующие, лижущие, сосущие губы и, оставив в покое чулки и резинки,
потащил вниз одни только панталоны, которые пошли легко, только застряли было
на башмаках. Павел, нетерпеливо изогнувшись, сильно рванул бельишко – одна
штанинка соскочила с башмака, другая так и осталась висеть на Марининой ноге.
Марина оторвалась от его губ, смотрела огромными зрачками,
выдыхала воздух, а вдыхать словно бы забывала. От ее вздохов, от неуклюжих
попыток Павла ее раздеть стул, на котором она сидела, качался и скрипел, словно
грозил развалиться.
Марина приготовилась упасть на пол и покрепче вцепилась в
Павла, чтобы упасть вместе с ним, однако он рывком поднял ее со стула и
протащил несколько шагов по комнате. Платье у нее было расстегнуто до пояса и
спущено с плеч вместе с сорочкой, юбка задрана, груди с навострившимися сосками
торчали на изготовку, панталоны волочились по полу. Все было неважно, она и не
видела ничего, а уж потом, когда рухнули вместе на продавленный диван и
сплелись руками и ногами, и вовсе перестала что-то понимать, кроме одного – она
горит в неугасимом огне, и огонь этот – Павел.
