Александр Бергер, 28 сентября – 1 октября 200… года, Нижний Новгород
Бюро начинало работать с девяти утра, однако его открывала
секретарша директора, а он сам и остальные сотрудники приходили к десяти,
некоторые – к одиннадцати. Бергер по натуре своей был ранней пташкой по имени
жаворонок и сначала появлялся на работе одним из первых, одновременно с
секретаршей или сразу вслед за ней. Из этого девушка сделала ошибочный вывод.
Она решила, что скромный и сдержанный Александр Васильевич влюбился в нее и
приходит раньше всех потому, что жаждет без помех любоваться ее хорошенькой
мордашкой. То, что кабинет Бергера находился в другом конце коридора и, засев
там, он выходил только в туалет или если надо было ехать по какому-то
расследованию, девушку ничуть не обескураживало. «Стесняется даже смотреть на
меня, – убеждала она себя и подружку, которая занималась в бюро компьютерным
набором. – Готов на все, только бы одним воздухом со мной дышать! Видела,
последнее время еще больше похудел? Сохнет он по мне, сохнет!»
Именно подружка и оказалась сорокой, которая разнесла
информацию о робко сохнущем Бергере по всему бюро. Больше всех этой вести
удивился он сам. Кем-кем, но влюбленным в пустую болтушку он себя совсем не
ощущал. Он даже не считал ее хорошенькой! Впрочем, Бергер не был ни знатоком
женщин, ни тонким ценителем их красоты. У него случались иногда, раза два-три в
месяц, встречи с замужней дамой, муж которой слишком увлекался своим бизнесом и
которая искала в объятиях и поцелуях то же, что и Бергер: разрядки от
опостылевшей обыденности. Между прочим, именно от этой дамы он и возвращался
тем вечером, когда некстати забрел в парк Кулибина. Муж, как водится, уехал в
командировку, вот и возник повод для встречи. Оба получили то, что хотели, но и
намека на сердечную привязанность между ними не возникло. Никогда не возникало.
Вспышка нежности, влечение – и все. И довольно!
Кстати сказать, Бергер вообще думал, что не способен
влюбиться. Последний раз он пережил нечто подобное любви к женщине, которая
недавно погибла. Более того, он ее никогда не видел живой. Только фотографии,
какие-то видеозаписи. Он влюбился в образ, который составил себе из разговоров
с ее двумя мужчинами.
Один ревниво, злобно любил ее, другого невыносимо,
смертельно любила она – и оба равно постарались довести ее до самоубийства.
Нет, не по злобе! По любви! Бергер ревновал, жутко ревновал ее к обоим.
Конечно, у него это была не настоящая любовь, да и не вполне нормальная
ревность. Он просто завидовал тем, кто способен на самозабвенное, безрассудное
чувство, презирал себя за суровую рассудочность, тайно мечтал сделаться
объектом такой же невероятной любви, а главное, хотел влюбиться сам – чтобы
голову потерять, чтобы ночей не спать, мучиться, плавить лбом оконное стекло,
«с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику…» совершенно
так, как писал ныне сосланный в забвение Маяковский, которого Бергер почему-то
очень любил. Не за это: «Пулей в гущу по оробелым!» – а вот за это: «Хотите,
буду от мяса бешеный? И, как небо меняя тона, хотите – буду безукоризненно
нежный, не мужчина, а облако в штанах?»
Но отнюдь не секретарша директора бюро могла возбудить в нем
такое чувство. Поэтому, чтобы смикшировать возникшее недоразумение, Бергер
начал приходить на работу попозже: к десяти, а то и к одиннадцати. «Брошенная»
секретарша сначала дулась на него, а потом, по присущей всему ее полу и ей
лично добродушной легкомысленности, переключила свои ветреные чувства на
другого «жаворонка».
После приключения в парке Кулибина Бергер не мог уснуть чуть
ли не до четырех часов. Все думал, думал, гнал дурные мысли, ворочался, ругал
себя, свою жизнь и нелепую судьбу… Наконец он уснул – и открыл глаза только в
половине одиннадцатого. Пережив мгновение острого стыда за свою сонливость,
вспомнил, что сегодня – суббота, а значит, выходной. И завтра выходной!
Оба эти дня он провел в Семенове, где у него была служебная
квартира. Теперь ее надо освободить – ведь Бергер окончательно перебрался в
Нижний. Он разбирал вещи, кое-что крайне необходимое уложил в сумку на
колесиках – поднимать тяжести ему пока что возбранялось врачами. Слушал
любимого Чайковского (у него была хорошая подборка дисков и отличный
проигрыватель), думал. Не о любви думал, хотя музыка располагала мечтать именно
о страсти нежной. Думал о погибшем Симанычеве.
Разгадка его смерти была для Бергера очевидна. Зарвался
мужчина (наверняка вскрытие обнаружит следы алкоголя), слишком увлекся,
напористо перешел в наступление. А женщина не была готова к таким маневрам. Не
готова сдаться! Испугалась – и брызнула ему в лицо из газового баллончика.
Бергер слышал о таких случаях непреднамеренного убийства: у жертвы либо
аллергический криз – ну, аллергия у него на перец, к примеру, – либо приступ
астмы. Девушка убегает, даже не узнав, что превысила пределы необходимой
обороны… Почти наверняка то же было и здесь.
Почти наверняка… Смысл слова «почти» заключался для Бергера
в том, что хозяин Финта видел высокую женщину с пышной прической. Именно на
такую женщину Симанычев с ненавистью смотрел в театре. Хотя… не факт, что это
она. Может быть, совпадение. Мало ли непричесанных женщин на свете! В любом
случае, судя по тому, что рассказывает хозяин Финта, она защищалась от
Симанычева. Надо же, с виду такой спокойный человек, а до чего страсть довела!
Нет, наверняка он сильно выпил, вот и…
Может быть, оттого, что не был занят никаким конкретным
делом и голова томилась от бездействия, Бергер никак не мог отделаться от
размышлений о Симанычеве. Так голодный пес снова и снова грызет давно
обглоданную косточку, желая обмануть пустой желудок. Бергер пытался обмануть
изголодавшийся по работе разум, снова и снова вспоминая о Симанычеве. Снова и
снова мысленно проигрывая ситуацию: вот женщина вырывается что было сил (в пылу
борьбы барсетка отлетает в сторону), потом брызгает охамевшему кавалеру в лицо
из баллончика, отскакивает и убегает… возможно, в ярости или просто случайно
поддав барсетку носком так, что она отлетает на газон, откуда ее и притащил
Финт.
Вряд ли она намеревалась ограбить Симанычева. Деньги на
месте, паспорт… Да и барсетка была закрыта на «молнию». Или нет? Он не мог
вспомнить, как ни старался. Хотя… какая разница?
И все-таки он никак не мог успокоиться. Вдруг его осенило,
что в этой барсетке чего-то не хватало – чего-то, что непременно должно было в
ней оказаться.
