– Ну надо же, двадцать лет здесь гуляю с собаками, а такое
первый раз вижу! Здесь всегда спокойно, как на кладбище! И вот вам, пожалуйста!
Правда что кладбище стало!
Точно с таким же любопытством таращился на труп другой его
первооткрыватель. Этот чернявый парень лет двадцати пяти был обременен не
собакой, а только грузом безмерного количества алкоголя, который нарушал его
природный физический баланс. Проще сказать, парня клонило вперед-назад и
болтало из стороны в сторону, как если бы в садике Кулибина вдруг разыгрался
немалый шторм и парковые аллеи начали качаться, словно корабль на волне.
Смазливое черноглазое лицо, чрезмерно красное и отекшее от выпивки, казалось
Бергеру отталкивающим. Впрочем, по ряду обстоятельств своей биографии, как
служебной, так и личной, Бергер имел основания относиться к чернокудрым
красавчикам, особенно таким вот глазастым, с глубокой субъективной неприязнью,
так что вполне возможно, что ничего отталкивающего в лице похмельного брюнета и
в помине не было.
Чего нельзя сказать о лице трупа…
С первого взгляда стало ясно, что сей несчастный умер от
удушья. Налицо были все признаки насильственной асфиксии: выкаченные глаза,
раскрытый рот, багровые щеки, бессильно скрюченные пальцы. Труп еще не начал
остывать, и лицо пока не изменило тех тонов, в которые его окрасила смерть. При
этом на шее мертвеца не было ни веревки, ни шарфа, оставляющих так называемую
странгуляционную борозду, о которой так любят упоминать досужие детективщики.
То есть женщина, которую успели заметить прохожие, не душила несчастного с
помощью удавки или иного орудия убийства; не делала она этого также и голыми
руками. Сине-черных отпечатков пальцев на шее мертвого не имелось, да и в любом
случае затруднительно женщине задушить высокого, грузного, сильного мужчину,
каким был покойник.
Но обнаружил Бергер вот что: из-под головы трупа, плотно
впечатавшейся в асфальт, протекла темно-красная струйка. Ее было бы трудно
заметить на голом черном асфальте, но дело в том, что рядом валялись несколько
пятипалых желтых кленовых листьев, и они были запятнаны-забрызганы красными
каплями. И поэтому Бергер, пониже наклонившись и напрягая зрение, заметил эту
струйку. Кровь – а это, без всякого сомнения, была именно кровь – появилась от
удара об асфальт. И это ставило под сомнение версию, которую Бергер выдвинул с
первого взгляда: смерть от удушения. Конечно, неизвестная женщина могла сначала
сбить свою жертву с ног, потом задушить, однако некоторые признаки
свидетельствовали: тело, лежащее на черном асфальте, никто не трогал. Человек
этот, возможно, был мертв, еще прежде чем упал! То есть его никто не душил.
Однако налицо типичная картина механической асфиксии… И именно в ту минуту
Бергер прозрел то, что затем безошибочно определила судмедэкспертиза: человек
этот умер не от удушения, но все-таки – от удушья.
Вид трупа был ужасен, однако Бергер за время своей недолгой
жатвы на ниве правосудия на многое нагляделся и оставался спокойным там, где
нормального человека надолго скрючило бы. Другое озаботило его сейчас:
почему-то при первом же взгляде на несчастного у него возникло странное
ощущение, что он уже видел этого человека. Разумеется, не таким – жутким,
мертвым, а вполне живым и даже где-то привлекательным. Нет, Бергер не мог
сейчас вспомнить ни где это было, ни когда, не припоминал он также, как именно
выглядел сей человек, что говорил… Музыку Бергер вспомнил, вот что! Вдруг
прозвучал – словно комар над ухом пролетел! – короткий музыкальный фрагмент.
Оркестр, шум в партере, сверкание занавеса…
Бергер напрягся, начал шарить по эфиру памяти, но в ту же
секунду волна воспоминаний была сбита внезапно и некстати завязавшимся
разговором.
– Интересно знать, за что она его так? – вопросил неведомо
кого хозяин бульдога.
– А может, она тут вовсе и ни при чем? – угрюмо, сдавленно
проговорил красавчик. – Может, она, как мы, наткнулась на труп – и с испугу
бросилась наутек? Если честно, я жалею, что и сам вовремя ноги не сделал!
Что он жалел, это было видно невооруженным глазом. И Бергер
подозревал, что до сих пор парень не смылся, так как боялся поддаться земному
притяжению и рухнуть на асфальт. Он и говорил так сдавленно в основном потому,
что едва мог справиться с пьяной отрыжкой. Непьющему Бергеру это казалось
отвратительным, и неприязнь к смазливо-отталкивающему субъекту стала уже с
трудом переносимой.
– Как это – ни при чем она?! – возмутился хозяин бульдога. –
Что я, не видел их вместе, что ли? Шли да шли себе под ручку, потом, видать, он
начал ее домогаться. Финт ногу задрал под деревом, ну, я и глазел по сторонам
от нечего делать. Видел, как мужик начал ее тискать, ну, она вроде была не
прочь, тоже прижалась к нему, да только тут же начала вырываться, вскрикнула,
потом оттолкнула мужика, замахнулась – и бежать. А он схватился за лицо,
покачался да и тоже рухнул – на спину.
Вся эта жуткая история была изображена в лицах, с
драматичными ужимками и прыжками, как выразился бы дедушка Крылов. На лицедея с
любопытством взирали не только Бергер и красавчик, но и продрогший бульдог,
коего, как стало теперь понятно, звали Финт. Этот Финт, то ли увлекшись
представлением, то ли окончательно смирившись со своей участью, плюхнулся-таки
голым задом на горку опавшей листвы и теперь не сводил глаз со своего
актерствующего хозяина.
– Понятно, – кивнул Бергер и повернулся к красавчику: – А вы
что видели?
– Да ничего, – тот вяло пожал плечами. – Слышал женский
крик, стук каблуков… ничего больше. А вы почему спрашиваете? Вам что, больше
всех надо? – внезапно перешел он в наступление и задал тот самый вопрос,
которого, если честно, давно ожидал Бергер. Да что! Он и сам себе все это время
задавал сей вопрос. И не находил ответа. Поэтому не удостоил ответом и
красавчика.
– Милицию давно надо вызвать! – не унимался тот. – Стоим
тут, лясы точим, время теряем!
– Ну так и вызовите! – буркнул Бергер. – Что же не вызываете?
Нечего лясы точить! Идите! Вызывайте! Инициатива наказуема, понятно?
– Ну и ладно! – огрызнулся красавчик. – И вызову!
