Из дневника Жизели де Лонгпре, 24 января 1814 года, Мальмезон
[5]Мон Дье… Кажется, то, чего мы больше всего страшились,
теперь свершается. Казаки подходят к Монтеро, одержимые местью за сожженную ими
же самими Москву! Император покинул Париж, чтобы взять на себя командование
войсками! Рассказывают, что вчера он собрал в Тюильри маршалов и офицеров,
явился перед ними в сопровождении Марии Луизы и римского короля
[6] и произнес
прочувственную речь. Нашему верному Моршану удалось услышать ее пересказ от
какого-то участника встречи, а потом почти дословно пересказать нам: госпоже и
мне.
– Господа! – говорил Наполеон. – Часть территории Франции
оккупирована неприятелем; я покину вас, чтобы стать во главе армии. С божьей
помощью и благодаря моим доблестным солдатам я надеюсь отбросить противника за
пределы наших границ.
Тут он, по словам Моршана, взял за руки императрицу и сына и
продолжал:
– Я поручаю вам тех, кто мне дороже всего на свете. Если
враг подойдет к стенам Парижа, помните, это продлится не более двух-трех дней,
и я незамедлительно поспешу на выручку. Не теряйте мужества и не верьте слухам.
Затем он назначил своего брата Жозефа, экс-короля Испании,
генерал-лейтенантом Империи и отбыл в Витри-ле-Франсуа, где назначил свою
ставку.
Пока Мадам слушала рассказ Моршана, она, я видела, с трудом
сдерживала слезы, особенно когда он упомянул, что Наполеон взял за руку
императрицу. Боже мой, бедная моя госпожа, она все еще ревнует императора, хотя
вот уже сколько лет они живут в разводе, он женат на другой, у них сын… Право,
к тому, что император и австриячка спят в одной постели, Мадам относится куда
снисходительней, чем к этим чисто внешним проявлениям нежности! Не зарыдать ей
помогло упоминание о господине Жозефе.
– Наполеон сошел с ума! – воскликнула она, мигом забыв о
ревности. – Жозефа только что с позором изгнали из Испании… и доверить ему
Париж? Да он же способен только злобно клеветать! Он не способен ничего
создать, даже удержать ничего не способен в своих грязных руках, – только
разрушать!
Мы с Моршаном молчим, потупив глаза. Нечего сказать.
Понятно, что Мадам никогда не перестанет ненавидеть Жозефа. Много лет назад,
когда Наполеон Бонапарт еще не был ни императором, ни первым консулом, а всего
лишь командующим итальянской армией, вернувшейся из похода в Египет, братец
первым сообщил ему о том, что жена открыто изменяет ему с красавчиком Ипполитом
Шарлем. Это чуть не закончилось разводом, однако Мадам была настолько желанна
своему супругу, что он ей все прощал. И эту измену простил! С трудом, но… Я уже
не говорю о том, сколько раз он изумлялся и негодовал по поводу ее долгов!
Что и говорить, она никогда не умела считать деньги.
Безудержная мотовка! Помню, уже после 18 брюмера
[7] князь Беневентский
[8], в
ту пору министр иностранных дел, обмолвился Наполеону, что по Парижу ходят
слухи о колоссальных долгах Мадам.
Обмолвился! Как же, как же! Талейран сделал это нарочно, ибо
по складу натуры своей просто не мог делать что-либо нечаянно. Каждый шаг его
рассчитан и отмерен! А впрочем, долги и впрямь были безмерны. Мадам созналась
мужу в шестистах тысячах франков (!), хотя сумма была гораздо больше… я думаю,
около двух миллионов. Император никак не мог взять в толк, почему Мадам за один
только июнь месяц, живя в Мальмезоне без него (он как раз был в Египте),
заказала не десять и даже не двадцать, а тридцать восемь шляпок?!
Ну, в ту пору вокруг нее крутился обворожительный Ипполит
Шарль… И донос Талейрана (иначе как доносом это не назовешь, верно?) снова
пробудил в сердце Первого консула воспоминания об измене жены.
Моя госпожа злопамятна. Она не может простить князя Беневентского
и тихо ненавидит его. Не только за ту маленькую гнусность, но и за множество
других гадостей. Например, за то, что он активнее других поддерживал императора
в его стремлении развестись с бесплодной Жозефиной и взять в жены Марию Луизу.
А я навсегда сохраню признательность месье Талейрану. Ведь
именно благодаря ему, по его протекции я попала в Мальмезон!
Катерина Дворецкая, 12 октября 200… года, Париж
Сегодня суббота – у меня выходной день. Вернее, утро.
Лизонька совершенно спокойно, просто пугающе спокойно продрыхла всю ночь, в
восемь утра поела и уснула опять. Маришке не надо в университет, она тоже
рухнула в постель, ибо моя сестричка типичная сова, а с этим младенцем все наши
биоритмы пошли насмарку. Вот молодая маманя и наверстывает, когда может. Морис
надел курточку попроще, взял сумку на колесиках и отправился на арабский рынок
на станции «Ледрю-Роллин»: затовариваться овощами-фруктами на несколько дней
вперед. А я, наказав, чтобы он не забыл ни фиги, ни каки, уезжаю в
противоположном направлении: на станцию «Порт-де-Клинанкур», рядом с которой
находится знаменитый Марше-о-Пюс, Блошиный рынок.
Обычно суббота-воскресенье – дни Морисовых экскурсий на
антикварные развалы, но смерть Мигеля произвела на моего зятя такое тяжелое
впечатление, что ему не хочется видеть ничего, что напоминало бы о друге.
Возможно, завтра настроение у него переменится и он сам рванет на Марше-о-Пюс,
ну а сегодня пользуюсь случаем я.
Разумеется, я не собираюсь скупать всякие там редкости.
Разве что попадется что-нибудь очаровательное, что можно будет подарить
Маришке, Лизоньке или Морису. А сама я – любительница вещей случайных, совсем
даже не коллекционер. Дилетант. Еду на Марше-о-Пюс просто на экскурсию: как
ходят на экскурсии в Лувр, на Эйфелеву башню и всякие другие культовые
местечки, посещение которых считается обязательным для туристов. Типа, галочку
поставить, без этих экскурсий словно и Париж не Париж.
