Катерина Дворецкая, 12 октября 200… года, Париж
Тот ветер, который подшутил со мной на улице Шо-ша, успел
измениться, пока я путешествовала подземкой до станции «Порт-де-Клинанкур».
Теперь это был не веселый озорник (пусть с весьма своеобразным чувством
юмора!), а назойливый, злобный пакостник. Всю дорогу от метро до Блошиного
рынка я бежала, согнувшись и прикрывая лицо: навстречу так и свистело, а
поцеловаться еще с одной газетой мне сегодня не хотелось. Бежала я в общем
потоке одинаково согнувшихся, одинаково прячущихся от ветра людей. Изредка
разгибалась, поднимала голову, но видела вокруг лишь стены некоего вещевого
коридора. Сбывшийся кошмарный сон про общество всеобщего потребления, осуществленная
мечта эпохи тотального дефицита: вокруг вздымаются холмы джинсов, навалены
курганы курток, громоздятся стены обувных коробок, удушающе благоухают моря и
океаны парфюмерии – все жуткого качества, но все очень дешевое и всего МНОГО!
«Ничего не понимаю! – сердито пыхтела я в рукав куртки,
которым прикрывала лицо. – Или Морис что-то перепутал? Где же антиквариат? Где
ценности минувших эпох? Где Мекка коллекционеров всего мира? Это какой-то
гипертрофированный Алексеевский рынок, телепортированный из Нижнего Новгорода и
умноженный на пятьсот, а то и на тысячу, только и всего! А холодина какая!»
Вспомнилась иллюстрация из книги карикатур Бидструпа
[11]:
около забора несколько причудливо одетых людей развели костер и греют руки,
поодаль навалены зеркала, картины, какие-то кресла в стиле ампир или рококо,
сроду мне их не различить, а еще стоят корзинки со щенками и котятами, с
попугаями и морскими свинками. Я эту картинку еще в детстве видела, у тетушки
Элинор. Дословно не помню, что там было написано, но смысл состоял в том, что
на Блошином рынке весь товар с блохами, от собак до антикварных кресел. Больше
всего меня, впрочем, тогда поразил костер. Я сочла его художественным
преувеличением. Париж представлялся мне южным городом, жарким, чуть ли не
субтропиками. А сейчас я думаю, что было бы очень недурно развести костерчик из
половины навезенного сюда барахла. Сколько народу могло бы согреться! Ведь и в
самом деле кругом – сущее барахло.
Не могу больше видеть это убожество и пытаюсь найти пути к
бегству. Сзади и спереди – всюду однообразная людская масса. А это что? На
заборе висит загадочная вывеска «Marché aux Vernaison». Марше-о-Вернэзон?
Ну так и марше́ туда, это всяко лучше, чем барахолка. Под вывеской
открытая калиточка… Улучив момент, когда прерывается встречный поток, ныряю в
первый попавшийся просвет между выставкой линялых джинсов и грубых, словно
кандалы, кроссовок, влетаю в калиточку – и оказываюсь совсем в другом мире.
Множество простеньких одноэтажных домишек, увитых плющом и
диким виноградом, образуют узкие улочки. В домишках окон нет, но все двери
распахнуты настежь, и можно увидеть их роскошную обстановку. Роскошную, но
странную… Например, в одном доме бесчисленное количество люстр. В другом –
кресел и изящных столиков для ламп. В третьем – этих самых ламп несчетно, все в
шелковых абажурах, с воланами и бахромой, с оборочками, кружевами,
металлическими и стеклянными висюльками, в лентах, бантах и бантиках, ножки у
них бронзовые, фарфоровые, круглые, овальные, просто столбики и какие-то
безумные фигуры, и даже многофигурные любовные сцены… А вот домик, от пола до
потолка заваленный коврами. А вот сплошные каменные статуи, причем все какие-то
греко-римские легионеры, а может, императоры, кто их разберет. Их торсы, бюсты,
отдельно взятые головы… Мамаево побоище! А здесь – этажерки и ширмы, а также
этажерочки и ширмочки. Там – оконные рамы, ставни, двери, части каменных и
деревянных оград. Здесь – россыпи стеклянных украшений. Там – залежи старинного
шитья, столового белья, блузок ручной вышивки…
«Так ведь это я на Блошином рынке! Я попала-таки на него!» –
доезжает до меня наконец, и начинается блужданье по улицам этого города чудес.
Домишки – вовсе не домишки, а что-то типа гаражей или даже фургонов, снятых с
колес и поставленных на землю. Это лавки антикваров! Некоторые, конечно, язык
не поворачивается назвать иначе как лавками старьевщиков… А впрочем, что такое
антиквар, как не продавец всякого старья? Но слово «древность» звучит куда как
благозвучней!
Сначала я останавливаюсь около каждой лавки, рассматриваю
все досконально, млея от восторга… но уже совсем скоро просто брожу бесцельно с
улицы на улицу, потому что здесь, как в музее, мгновенно устаешь и теряешь
всякое соображение. Ни взгляд, ни разум уже не воспринимает изобилия окружающей
красоты, но оторваться от нее невозможно. В отличие от выхолощенной музейной
роскоши, сокровища Блошиного рынка одушевлены, в них живет неумирающий дух
прошлого, ведь с каждой вещью была связана чья-то жизнь, и аромат этих угасших
жизней так и реет над рынком, словно шелестящий, шелковый запах иммортелей,
различимый лишь самым тонким чутьем…
Иммортели, между прочим, это то же, что бессмертники. Но
какое слово! Фантастика, что за слово! Жуть и очарование.
Вот в этой смеси несочетаемых состояний я и пребываю, пока
брожу по Марше-о-Вернэзон. Оказывается, это только один из рынков, составляющих
весь огромный Марше-о-Пюс. Еще я видела Marché aux Dauphine,
Марше-о-Дофин, но он мне не понравился, там все как-то по-музейному выхолощено.
Интересны только книжные развалы и россыпи гравюр и рисунков, но скоро я снова
возвращаюсь на очаровательный Марше-о-Вернэзон и брожу по нему среди множества
посетителей. Все движутся медленно, нога за ногу, у всех осоловелые глаза и
отрешенное выражение лица. Наверное, и я выгляжу так же,
сумасшедше-сомнамбулически.
Вдруг различаю позади себя какое-то монотонное бурчание.
Настойчивое, как жужжанье осенней мухи.
Прислушиваюсь. Различаю только отдельные слова:
– Красота… не могу… умереть можно… нет, это просто
невыносимо… я хочу, хочу ее…
У меня холодеет спина. Помню, вот так же однажды шла по
аллейке Театрального сквера в Нижнем, а сзади пристроился какой-то придурок,
страдающий от вынужденного воздержания. Он бормотал всякие кретинские словечки
вроде этих, а сам в то время… ну, вы понимаете. Я тогда была девушка совсем
молодая и невинная не только телом, но и душой: взяла, дура, да и обернулась.
Увиденного мне надолго хватило! Именно тогда моя робость перед мужчинами
превратилась в настоящую фобию. Треклятая близняшка уверяла, что вышибить этот
клин можно только таким же клином. Ну, ей виднее, она у нас в деле вышибания
клиньев большо-ой специалист! В смысле, большая специалистка.
Как всегда, при воспоминании о сестрице с ее воинствующий
сексапильностью настроение у меня портится. Да еще этот недотраханный
эксгибиционист в кильватере все бормочет да бормочет про свои знойные чувства!
