Я вдруг чувствую на себе чей-то взгляд и оборачиваюсь. Около
лавки с мебелью в крестьянском стиле – грубоватой, топорной, сказала бы я –
стоит долговязый господин и смотрит на меня с явным подозрением. Подобно
пирату, тоже своего рода антикварный экспонат: ну сущий денди из позапрошлого
века, с этой своей тросточкой, бакенбардами и стоячим воротничком! Небось сей
расфранченный до неприличия тип решил, что я тут, у фонтанчика, с дурными
целями притаилась. А я ничего дурного не делаю, кроме как теряю время. Как-то
выпала из реальности, а ведь приближается час обеда. Лизочек проснулась,
Маришка встала, волнуется, где я потерялась, Морис привез с базара продукты, я
им обещала голубцы и сливовый пирог, а ведь это дело долгое, особенно голубцы.
Ощущение счастья вдруг пронзает меня. Из-за того, что меня
ждут дома, что им меня не хватает, что никто, кроме меня, не способен
приготовить эти голубцы и испечь сливовый пирог.
Фонтаны, картины, стулья, абажуры и весь на свете
антиквариат мгновенно забыты. Я выскакиваю из своего укрытия. Надо как можно
скорей отыскать выход из этого лабиринта столетий!
Именно в это мгновение мой знакомый трудоголик вновь
выруливает из лавки – и мы чуть не сталкиваемся нос к носу.
– Бонжур! – весело выкрикиваю я. – Бонжур, месье!
Французы – люди очень приветливые и вежливые. Это не то, что
наш угрюмый народ, из которого лишнего «здравствуйте» клещами не вытянешь, а
произнести «извините» можно принудить только пыткой. Именно поэтому многие в
маршрутках молча, тупо, ожесточенно проталкиваются к дверям, хотя впереди стоят
как минимум пятеро, которым надо выходить на той же остановке. Нет бы
элементарно спросить… Нельзя! Еще уронишь свое достоинство! А вот с языка
французов милые, любезные словечки сыплются горохом! Вот и трудоголик автоматически
выпаливает: «Бонжур, мадам!», и я читаю на его лице напряженное мыслительное
усилие: он пытается вспомнить, кто я. А мне смешно, мне весело. Откуда ему
знать, что я чуть не каждый день смотрю на него в окошко и знаю наперечет все
его водолазки: синюю он носит чаще остальных, черную – вообще редко, а серую –
максимум раза два в неделю? Честное слово, не всякая влюбленная так изучила
объект своих чувств, как я – этого совершенно незнакомого мне человека. Тут я
совсем развеселилась. А поскольку такое состояние для меня редкость, то мне
хочется найти какую-то разрядку. Не успев подумать, я ляпаю:
– А ваш компьютер по-прежнему работает по ночам сам по себе?
– и бегу дальше.
Но, прежде чем свернуть за угол, оборачиваюсь и вижу
следующую картину: мой трудоголик стоит остолбенело, а в дверях лавочки застыли
пират и две русские красавицы. Они вышли как раз вовремя, чтобы услышать мою
дурацкую реплику.
У трудоголика такое выражение лица, как будто железные
рыцарские доспехи вдруг заговорили человеческим голосом. И только тут до меня
доходит юмор ситуации: да ведь я, наверное, обозналась! Это вовсе не клерк из
СА «Кураж», а просто очень похожий на него дяденька! У него небось и
компьютера-то нет!
Определенно он принял меня за сумасшедшую!
Я не могу удержаться – хохочу в голос. Утыкаюсь в шарф,
чтобы смеха не было слышно, – и мчусь прочь. На бегу достаю мобильник и сообщаю
сестре, что буду минут через сорок, если Морис уже привез капусту, надо
поставить ее варить, причем целым вилком, непременно целым!
Выход из Марше-о-Вернэзон находится удивительно легко, я, не
глядя по сторонам, пробегаю по вещевому коридору – и вот уже сижу в вагоне
метро, мчусь на свою станцию «Ришелье-Друо». Но все-таки нет-нет, а начинаю
сотрясаться от смеха. Ох, какое у него было лицо, у этого трудоголика! Умора!
Александр Бергер, 7 октября 200… года, Нижний Новгород
С того происшествия в парке Кулибина прошла неделя, а никто
и никуда Бергера не вызвал – ни звонком, ни повесткой, ни в милицию, ни в
прокуратуру, – никакой следователь-расследователь им и его показаниями не
интересовался. Либо работа еще не началась, либо вполне хватило показаний
словоохотливого хозяина Финта. А может быть, экспертиза показала какие-то
неожиданные результаты… Короче, без показаний Бергера следствие решило пока
обойтись.
Ну и ладно. В конце концов, какие он может дать показания?
Ведь он даже не был полноценным свидетелем, он застал Симанычева уже мертвым…
Другое дело, что не бывает лишних показаний, не бывает лишней информации, это Бергер
по опыту своей работы знал, однако, очевидно, в УВД и в прокуратуре
Нижегородского района придерживались другого мнения.
Вообще-то, честно говоря, Бергеру сейчас было не до
Симанычева. Неделя выдалась суматошная, ведь бюро приобретало все более широкую
известность, множество людей, недовольных работой официальных следственных
органов, обращались за экспертизой к независимым расследователям. Бергер и на
работе-то почти не бывал, все больше на выездах, домой возвращался поздно,
поэтому совсем не удивился реплике, прозвучавшей однажды в ответ на его
полусонное (было уже часов одиннадцать вечера, для кого-то время детское, а
Бергер в эту пору уже норовил отрубиться) «алло»:
– До тебя совершенно невозможно дозвониться! Что происходит?
Ты вообще есть или тебя нет?
Он улыбнулся. Сонливости как не бывало! Ведь Бергеру звонила
его, так сказать, дама сердца. И хоть особенной сердечности в их отношениях не
было, но ведь не скажешь – дама постéли! Есть, правда, такое слово –
любовница, но Бергер его не терпел за острую колючесть и холодность. Поэтому
пусть будет – просто дама. Или подруга. Или на худой конец – приятельница.
– Я есть, – сообщил Бергер доверительно. – Я есть здесь и
сейчас. А ты когда?
На их насмешливом, сдержанном, особом языке это означало,
что эмоции и желания у него в прежнем состоянии, готов встретиться когда угодно
и когда удобно ей: время их свиданий всегда назначала она.
– Полнолуние нынче, – сообщила дама. – Я бы всей душой, но
увы… Не раньше чем на будущей неделе. Ты как, доживешь?
– С трудом, – ответил Бергер, не покривив душой, потому что
отвык от долгого воздержания. Однако против причуд женского естества не
попрешь.
– Я тоже с трудом…
