– Совершенно верно, – отвесил ей полупоклон князь
Беневентский. – Он панически боялся оказаться в руках у казаков, поэтому начал
зачитывать письма от Наполеона. Одно было получено 8 февраля, другое – 16
марта. Смысл обоих сводился к следующему: императрица с сыном должны покинуть
Париж, если им будет угрожать опасность быть захваченными австрийцами. Цитата:
«Если неприятель приблизится к Парижу настолько, что сопротивление станет
невозможным, отправьте регентшу с моим сыном по направлению к Луаре… Помните, я
предпочитаю, чтобы римский король утонул в Сене, но не попал в руки врагов
Франции!»
Жозефина тихо ахнула.
– Да, после этого уже никто не спорил, – сказал Талейран с
такой глубокой печалью в голосе, что она не могла не показаться наигранной.
– Так что же… – пробормотал Жозефина. – Вы хотите сказать,
что все погибло? Нам остается только ждать, когда казаки войдут в Париж и…
перережут нам горло?
– Ну зачем так трагично, дорогая Мадам? – с укором произнес
князь Беневентский. – Император Александр – европейски образованный человек и
красивый мужчина. Уверяю вас, казаки никому из нас не страшны. Мы должны
понять, что наступил конец одной эпохи, но он знаменует начало другой. Нам
придется преклонить колени перед другим королем – Людовиком Восемнадцатым…
И снова эта пауза, снова эта напряженная искра в холодных
серых глазах…
Мадам опустила голову на руку и даже не простилась с князем
Беневентским.
Он вышел – очевидно, так и не дождавшись того, что хотел
услышать.
Хотел? Или опасался? Почему мне кажется, будто он доволен
молчанием Мадам? О чем же она не сказала?!
Пока не понимаю. Поговорю осторожно с Моршаном, с Клер де
Ремюза – может быть, они что-нибудь поймут?
Боже, боже! Совершенно забыла о нашей трагедии: мы брошены,
мы покинуты, мы не можем смотреть без страха в завтрашний день!
Казаки, боже… Татары! Они все татары! И насилуют, как я
слышала, всех женщин без разбора, старых и молодых. Я не молода, но и далеко не
стара еще! Минует ли меня чаша сия?..
Между прочим, у меня еще ни разу не было любовника – не
француза. Интересно в связи с этим вот что: может мужчина, который тебя
насилует, считаться твоим любовником?..
Катерина Дворецкая, 14 октября 200… года, Париж
В нашем квартале чувствуется немалое напряжение. Да, газетка
из мусорного ящика, увы, не соврала: убит уже второй антиквар. Морис в шоке,
хотя и пытается скрыть свое состояние: у Марины последний экзамен! Завтра она
станет законченным юристом, однако ее мужу не удастся поприсутствовать при этом
событии: ему надо срочно лететь в Стамбул. Вообще Морис довольно часто ездит в
командировки по всему свету: то в Пхеньян, то в Киев, то в Вену, мотается по
делам своей компании туда-сюда, иногда на пару-тройку дней, иногда и даже утром
уезжает, вечером возвращается. Правда, его последнее время щадили, как
«молодого отца», а теперь папочке пора впрягаться в работу. Мы с Маришкой не
ропщем: пусть отвлечется от домашней суматохи, от Лизочкиного кувыканья, от
рваных ночей, а главное, от этих необъяснимых преступлений, которые так
угнетают всех жителей и посетителей квартала Друо. Вдобавок Париж в последние
дни стал необычайно грязен. Мусорщики все еще бастуют. Как-то спасти положение
пытаются бригады добровольцев, призванных отчаявшейся мэрией, однако их
действия носят спорадический характер. То уберут, то нет. Около одного подъезда
очистят мусорки, мимо другого почему-то проедут. Их машина в шесть утра
поднимает такой грохот под окнами, что будит всех. Поскольку для меня это время
кратковременного и долгожданного отдыха, я злюсь страшно, ругательски ругаю
забастовщиков, которые явно с жиру бесятся, неведомо, почему они недовольны
своей жизнью, вот в Россию бы их, хотя бы на месячишко, – мигом оценили бы, в
какой превосходной стране обитают, как здесь заботятся о людях труда!
С отъездом Мориса мы с Маришкой резко расслабляемся, в том
смысле, что перестаем готовить. Мы обожаем китайскую кухню, а Морис ее терпеть
не может. И когда он уезжает, мы питаемся только из китайского ресторанчика. Их
тут море: чуть ли не на каждой улице, поэтому они очень дешевые. К примеру, мой
любимый рулет «Printemps», то есть рулет «Весна» – море зелени, пророщенных
злаков и чуточка куриного мяса, завернутые в белый капустный лист, – стоит
полтора евро, а пакет потрясающих, воздушных рисовых лепешек – вообще пятьдесят
евросантимов. Такие же смешные цены и на креветки, и на мясо в сладком соусе, и
на овощи, и рис с кукурузой и горошком, и на прочую продукцию. Дело не в
дешевизне, конечно, а во вкусе! Но и народу в «китаезах», как мы с сестрой
называем эти ресторанчики, в обеденное время, начиная с полудня, достаточно.
Именно поэтому без четверти двенадцать я, как ошпаренная, вылетаю из дома (с
Лизочкой осталась неумытая, заспанная маманя) и мчусь к ближайшему «китаезе»,
чтобы обеспечить нам с сестрой пропитание. Успеваю в самую тютельку: только что
в ресторанчике было пусто, а за мной мгновенно выстраивается очередь. Беру
четыре рулета, две порции равиолей с креветками, еще рис для Маришки, два пакета
лепешек и пробираюсь к дверям. Теперь надо забежать в булочную за багетом, а
потом обеспечить нас с сестрой сладким: в ближайшем продуктовом магазинчике
«Франпри» купить тортик «Браунис» – нечто шоколадное, с орешками, пропитанное
сиропом, тающее во рту, отдаленно похожее на торт «Прага», только бесконечно
вкуснее!
Я уже почти добралась до дверей, когда рядом раздается:
– Бонжур, мадемуазель!
Голос мне знаком. Оборачиваюсь… Да и лицо знакомо тоже. Мой
галантный спаситель, самоотверженный поедатель газет, стоит в своей
залихватской позе – руки в карманы, совершенно как в прошлый раз. Вот только
его серо-зеленые глаза, которые я помню смеющимися и лихими, сейчас очень
серьезны.
– Бонжур, месье, – бормочу я, отчего-то вдруг смущаясь и в
оправдание выставляя перед собой свои пакеты с китайской едой. – Извините, я…
– Вы спешите, понимаю, – говорит он. – Однако все-таки прошу
вас задержаться на несколько минут. Поверьте, никогда не стал бы обременять вас
своим присутствием, когда бы не крайне важное дело.
Его слова, как и вообще все на свете, я воспринимаю в
соответствии со своим комплексом: то есть я такая унылая уродина, что он ни за
какие коврижки и близко ко мне не подошел бы, когда бы не смертельная нужда.
Понятно… Ну и какая ему во мне может быть надобность?
– Отойдемте, прошу вас, – говорит он, цепляя меня под
локоток и буквально оттаскивая к свободному столику. – Может быть, кофе?
– Нет, нет, я же говорю…
