Почему-то они протаскивают контейнер в обход мусорки. Потом
вдруг оставляют его в покое и кидаются куда-то в сторону. Потом я слышу
странный звук, напоминающий хлопок бутылки шампанского. Потом – какую-то возню
и громкое шуршанье пластикового пакета. Еще один хлопок – где-то закрылась
дверца. Мусорщики появляются из-за своей машины. Они и впрямь волокут большущий
черный пластиковый пакет. Отнюдь не пустой, а плотно набитый. Чем? Неужели
мусором? Не пойму, где они его насобирали?!
И тут… тут происходит нечто вовсе несусветное. Мусорщики на
минуту оставляют свою ношу, потом споро наклоняют контейнер и высыпают из него
весь мусор на мостовую.
Ничего себе, работнички! Хамство, ну и хамство!
Я делаю рывок, пытаясь выскочить в дверь и немножко покачать
права, но Бертран перехватывает меня в полете и стискивает так, что, чудится,
ребра начинают трещать. Я выдыхаю, а вдохнуть не могу, но ему на это как бы
наплевать: не отпускает. И я вынуждена, натурально не дыша, смотреть, как эти
придурки в зеленой униформе не без усилия запихивают в опустевший контейнер тот
черный пластиковый мешок, который откуда-то притащили, а потом, как по команде,
разворачиваются – и дают ходу к кабине. Вскакивают в нее, захлопывают дверцы –
и мусоворовозка рысью берет с места, исчезнув с таким проворством, словно это
не грузовой мастодонт, а гоночный автомобиль. А контейнер, который они вытащили
на мостовую, вообразите, так там и остается!
Наконец-то Бертран разжимает стальные тиски своих рук, но у
него и в мыслях нет принести мне извинения. Он просто-напросто отодвигает меня
с дороги, рывком распахивает дверь и выбегает на мостовую.
Господи! А если Фюре все же сидит в своем «Ситроене»?! Я
снова перестаю дышать – на сей раз от страха за Бертрана. И так, не дыша,
выскакиваю вслед за ним на улицу.
И что же я вижу?
Дверца «Ситроена» приоткрыта. Судя по тому, что Бертран
стоит рядом совершенно спокойно, в машине никого нет. Наконец-то я могу
перевести дух! Впрочем, Бертран смотрит не в салон – он наклонился и
рассматривает какое-то пятно на асфальте. Темное такое пятно, маслянисто
поблескивающее в свете фонаря. Постепенно я замечаю и еще кое-что: от этого
большого пятна тянется россыпь маленьких пятнышек. Они, как следы, приводят нас
к контейнеру, который возвышается среди горы нагло раскиданного мусора. Бертран
какое-то мгновение смотрит на контейнер, потом откидывает его крышку. Заглядывает
туда – и тотчас отшатывается назад.
– Что там? – спрашиваю я.
Он молчит. И от этого молчания мне снова становится страшно.
Хотя чего бояться? Мусорщики сунули в контейнер черный пакет
с… чем? С мусором? Или…
И вдруг до меня доходит, что находится в этом пакете. Да-да,
именно что , а не кто , потому что одушевленное местоимение вряд ли применимо к
абсолютно неодушевленному предмету, каким теперь является мертвое тело Бонифаса
Фюре…
Бертран захлопнул крышку, достал из кармана мобильник и
вызвал полицию. А потом схватил меня за руку и снова потащил в подъезд.
– Нечего тебе делать в комиссариате, – буркнул в ответ на
мои протесты, вталкивая меня в лифт и не без усилия втискиваясь следом (лифт в
нашем доме похож на бархатную коробочку для духов, но помещается туда только
одна бутылочка, две – с большим трудом.). – Я сам объяснюсь, сам отвечу на все
вопросы. Вот провожу тебя – и спущусь, исполню свой долг законопослушного
гражданина. Скажу, случайно проходил мимо – как-никак моя контора рядом, авось
поверят.
– А как я узнаю, что с тобой все в порядке? – встревоженно
спрашиваю я.
Лифт останавливается.
– Позвоню, – обещает Бертран, открывая передо мной дверцу.
– В любое время, слышишь? В любое время ночи! – Я
оборачиваюсь, хватаю его за руку. – Обещаешь? А то я не усну!
– Хотел бы я этим воспользоваться… – выдыхает Бертран мне
прямо в губы.
Я уже упоминала, что мы как раз стояли напротив нашей
квартиры: Бертран – в лифте, я – на площадке? И это не мешало нам упоенно
целоваться. Но надо же такому случиться, чтобы Морис именно в этот миг проходил
по коридору мимо входной двери! Что ему там почудилось, не знаю, только он
распахнул двери настежь… И разумеется, Маришка, которая моталась по квартире
туда-сюда с нашей неугомонной аяйкой, тоже оказалась тут как тут.
И она тоже увидела нас с Бертраном…
Немая сцена в «Ревизоре» показалась бы просто оглушительным
воплем по сравнению с тишиной, которая воцарилась в эту минуту! Замолчала даже
Лизонька!
Правда, ненадолго. Через мгновение она снова подняла крик.
Такое впечатление, что ее до слез огорчило исчезновение Бертрана, который
немедленно канул вниз вместе с лифтом.
Из дневника Жизели де Лонгпре, 14 мая 1814 года, Сен-Ле
Сегодня в Париже назначена торжественная панихида по
казненным во время террора королю и Марии-Антуанетте. Все союзные коронованные
особы должны присутствовать. Естественно, там намеревался появиться и граф
Прованский. Однако именно сегодня Гортензия хотела отпраздновать свой новый
титул герцогини. Она пригласила в Сен-Ле мать, брата – принца Евгения – и царя
Александра.
И он приехал в Сен-Ле, скандализировав этим весь двор.
Приехал один, без князя Беневентского, который, само собой понятно, не мог
оставить в такой день своего нового хозяина – графа Прованского. И Мадам
восприняла это как знамение. Во-первых, русский император открыто выказал ей и
Гортензии свое предпочтение. Во-вторых, она решила воспользоваться отсутствием
Талейрана. И…
А началось все с очередного букета фиалок, который ей
преподнес император, посетовав, что их время отходит: все-таки май на дворе.
– Я очень странно чувствую себя, – сказала Жозефина. –
Любовь к этим цветам вдруг превратилась во мне в какую-то болезненную
потребность. Я желаю каждое утро, просыпаясь, видеть рядом свежий букет. Это
вселяет в меня надежду, что наступающий день будет счастливым. У меня мрачные
предчувствия, сир… Мне кажется, я не увижу наступления лета. Но пока день
начинается с букета фиалок – я буду жива!
– Господь с вами, Мадам! – воскликнул император. – Какие
ужасные вещи вы говорите! Я понимаю, что фиалки имеют для вас огромное
значение, но все-таки нельзя ставить свою судьбу в зависимость от этих
недолговечных цветов.
