– Хорошо, – кивнул и Малютин. – Но это еще не все. Вы,
Александр Васильевич…
Шурик дернулся было, но тут же понял, что речь идет совсем
даже не о нем, а его место в буфете.
– Вы, Александр Васильевич, отдаете мне кассету с записью
«царицы доказательств». Зачем это вам? Вы лицо неофициальное! Служебное рвение
не принуждает вас портить жизнь человеку. Шурик – он ведь и в самом деле
гениальный мастер… был. После того как Симанычев начал его шантажировать, у
него отнялась правая рука. Вы не заметили, наверное, так, в быту, это почти не
видно. Но гениальным столяром он быть перестал. Что касается меня… – Он перевел
дыхание, слабо улыбнулся: – Ладно, не стоит обо мне. Симанычев погиб случайно,
но заслуженно. Можно сказать, это бог его наказал, а не… – Малютин опять слегка
раздвинул губы в улыбке. – Но об этом мы тоже не будем говорить.
– А о чем же будем? – угрюмо спросил Бергер.
– О чем? Да есть нам о чем поговорить. О жалости, например,
к ближнему своему… Не хотите? Воля ваша. Тогда о том, что у вас был с нами
договор – найти Туманова за определенную сумму. Вы его нашли. Можете получить
свой гонорар. И все, и покончим на этом!
Бергер вздохнул, достал из диктофона кассету и выложил ее на
стол.
Малютин открыл запертый на ключ ящик своего письменного
стола, достал деньги. Доллары, сотенные бумажки.
– Это предназначалось Симанычеву. Но ему они уже не
понадобятся.
Отсчитал пять тысяч, протянул Кириллу. Тысячу дал Бергеру.
Эта сумма превышала обусловленный гонорар в четыре раза.
Потом Малютин пересчитал то, что осталось. Оказалось четыре
тысячи.
Кивнул:
– А это мы вернем.
– Кому? – не удержался Бергер.
Малютин только усмехнулся…
Бергер опустил голову, понимая, что утратил право задавать
вопросы.
Обиднее всего ему было в этот момент не за то, что они с
Кириллом отступают с поля боя. Может быть, и впрямь не стоит больше сражаться.
Не за что! Гораздо больше заботило его и огорчало, что он никогда не узнает,
чем Симанычев дожал Малютина. И… ее, неведомую. Ту, что выпустила в лицо
шантажиста облако жгучего газа.
Не узнает никогда!
Катерина Дворецкая, 19 октября 200… года, Париж
Мы все продумали и разработали, казалось, гениальный план,
но, едва очутившись на Марше-о-Вернэзон и войдя на знакомую маленькую площадь с
фонтаном посередине (ага, значит, та красотка-Дракон все еще не нашла способа
вывезти с Блошиного рынка понравившуюся ей «вещичку»!), я начала спотыкаться.
Почему-то чудится, что вот-вот рядом с рыцарем (он по-прежнему охраняет вход в
лавку Пьера Куси) появится долговязая фигура Фюре…
Какой-то человек и в самом деле находится в лавке, но это, к
счастью, не Фюре. Он сидит на круглой вертящейся табуретке. На худых,
угловатых, сутулых плечах, как на вешалке, болтается серый пиджак из
шелковистой ткани. Седоватые волосы, тщательно подстриженные и уложенные,
спускаются на шею в продуманном беспорядке, тонкие пальцы в перстнях перебирают
стопку каких-то бумаг.
При взгляде на эти бумаги меня охватывает странное чувство.
Будто я снова держу в руках дневник, найденный в потайном ящике бюро работы
Вернона… Тот же оттенок бумаги – бледно-желтоватый, словно у старинных
манускриптов; тот же едва уловимый, может быть, даже воображаемый аромат сухих
цветов, от которого у меня начинают легонько трепетать ноздри. Да еще пальцы,
которые перебирают эти листки, какие-то… какие-то такие – с отличным маникюром
и при этом удивительно «старорежимные». Худые, нервные, унизанные перстнями. А
впрочем, перстней всего два – потемневшая серебряная печатка и большой темный
изумруд в тонкой золотой оправе, – но это уж таки-ие перстни… Небось даже не у
Картье куплены, а какие-нибудь подлинные фамильные драгоценности. Поэтому
пальцы и кажутся унизанными ими. Вообще эти узкие руки, перебирающие желтоватые
листки, исписанные наклонным тонким почерком, если их заснять на фото,
послужили бы отличной иллюстрацией к журналу «Любитель старины», или «Лавка
древностей», или еще к чему-то в этом роде.
– Прелестные письма, Пьер, – говорит обладатель этих
музейных рук. Между прочим, голос у него тоже «антикварный». Более всего он напоминает
шелест ветра над какими-нибудь доисторическими руинами: легкий, тихий, лишенный
эмоциональных оттенков. – Масса интересных деталей. Конечно, это не совсем то,
что я разыскиваю, но все же я возьму некоторые из этих писем. Сейчас еще
просмотрю вон ту стопку и тогда выберу окончательно… – Он берет другой листок и
начинает разворачивать его бережно, словно священнодействуя.
Я вздыхаю с превеликим облегчением. Итак, у «пирата» клиент!
Слава богу, мы не одни с этим опасным «криминэлем»! Моментально чувствую себя
свободнее и принимаю именно тот вид, который от меня требовал Бертран: богатой
и легкомысленной особы, лишенной каких бы то ни было моральных устоев.
– Бонжур, месье, – говорит Бертран, оглядываясь. – О,
кажется, мы наконец-то попали именно туда, куда надо!
– Чем могу служить, месье, мадам? – с полупоклоном
спрашивает «пират».
Я бросаю на него взгляд из-под ресниц, как и положено
роковой женщине. Все-таки очень эффектная у него внешность! Ему бы в кино
сниматься, какой типаж! А может, Бертран ошибся? Может быть, это вовсе не пират
грузил вчера вечером в мусорный контейнер труп убитого им человека? И он вообще
не имеет никакого отношения к нападениям на антикваров?
– Я – литературный агент Мишель Дюпор, – нагло врет Бертран.
– А это – моя клиентка. Она русская, – он делает кивок в мою сторону. – Она
известная в своей стране писательница, автор многочисленных исторических
романов. Некоторые из них сейчас готовятся к печати в издательстве «Глоб». Мою
клиентку зовут… Алена́ Е…Есени́н.
Матушка Пресвятая Богородица! Это имя Бертран повторил раз
сорок, пока не выучил наизусть. И все же перепутал! Право, только французы с их
манерой ставить ударение на последнем слоге, способны произнести имя Алена как
Алена́. Просто фантастика какая-то. И что еще за Есенин?! Пусть простит
меня моя любимая писательница Алена Есенина за то, что я прикрылась ее именем,
как вуалью, но она правда пишет очень недурные исторические романы, и с этим
«псевдонимом» я гораздо увереннее себя чувствую. Правда, я и не предполагала,
что это красивое имя можно так исковеркать.
