– Зря, – расстроился Костя, – я как все…
– Ничего, ничего, – улыбаясь, возразил Рябой, – поспал, и хорошо. Молодым больше спать надо.
Голова у него была перевязана, левая рука висела на перевязи из старого галстука. Выглядел Рябой лучше, чем вчера, только под глазами остались тени, да порой он морщился явно от боли в руке. А в остальном был, как и прежде, широким, кряжистым боевым атаманом с пронзительными чернющими глазами, понимающим в этой жизни нечто большее, чем другие, и поэтому Костя завидовал ему.
– Оружие занеси ко мне в дом и возвращайся, – добавил Рябой, бросив взгляд на разгрузку и «плазматрон». – Поминать будем. Подожди… – Он вытащил из разгрузки черный нож с зацепом под руку, хлопнул Костю по плечу и сказал: – Ну иди…
Косте почему-то было жаль расставаться с ножом, словно он стал его личным оружием. Он, правда, хотел заикнуться насчет тех, кто валялся на леднике, уж очень у него не лежала душа к тому, что они там не заперты, но атаман уже развернулся и командовал бабами и детьми:
– Так, несите все в клуб, а ты, Агафья, сбегай вместе с ним ко мне за самогоном.
Костя разочарованно вздохнул и поплелся вслед за старой Агафьей Спиридоновой. Сколько он себя помнил, она всегда была такой – сухой и плоской, как доска, в неизменном черном платке и черной же суконной юбке. А вот на ногах у нее на этот раз вместо привычных резиновых сапог были какие-то страшно допотопные лаковые туфли. Наверное, специально надела на поминки, насмешливо подумал Костя и тут же устыдился, вспомнив, что Зверов Василий был ее соседом справа и что они дружили семьями, и стало быть, туфли она надела из-за уважения к памяти покойного.
В доме атамана хозяйничали жена атамана Клавдия, женщина зловредная и острая на язык, и две дочери, одна из которых была замужем за Степой Аникиным. Степан был на три года старше Кости и в настоящее время пытал счастье на «промысле» Лоухи. Вторая дочь, младшая, еще играла с куклами.
Костя положил разгрузку и «плазматрон» в сенях, где уже лежал ящик с оружием, а на стене висели две желтые кобуры с пистолетами, еще раз пожалел о черном ноже, который ему ну очень понравился, и вернулся в горницу. Из кухни несло чадом. Жена Рябого, размахивая вилкой, командовала:
– Возьмете эти четыре корзины и бутыль!
О таких в деревне обычно говорили: «Если девка – то на всю улицу, если баба, то на всю печь». Здорова была Клавдия телом во всех отношениях и остра на язык, что бритва.
– Бутыль куда? – растерянно спросил Костя и подумал: не в зубы же?
В корзинах была жареная рыба и пучки свежего лука.
– Я помогу! – пропищала младшая Катька, обсыпанная мукой с головы до ног, и сдернула с себя фартук, при этом она с презрением бросила взгляд на Агафью, а с Костей так стала кокетничать, что у него покраснели уши и захотелось побыстрее покинуть дом атамана.
– Куртку только надень, пигалица, куртку! И в сапогах-то, в сапогах, а то простынешь! – крикнула Клавдия, орудуя вилкой на огромных сковородах, где жарился хариус.
Бутыль была чуть ли не в два раза больше самой Катьки. Она обхватила ее, как свою самую любимую куклу, и, с вызовом взглянув на Костю, поперла. До клуба дошли без приключений, хотя отдыхали, присаживаясь на лавочки, три раза. Разумеется, Костя донес бы свои корзины в два счета, да малая Катька и старая Агафья на такой подвиг не способны были. Ну и конечно, Катька, наученная кем-то из подруг, то и дело кидала на Костю взгляд своих темно-карих глаз. Вот молодежь пошла, удивлялся Костя, невольно тушуясь перед не по годам бойкой девчонкой.
Клуб был построен еще во времена советской власти – каменный, длинный, как казарма. Потом в нем было правление колхоза, потом правление артели, потом с одной стороны – почта, а с другой – медпункт, но помещение так по привычке и называлось: «клуб», и никак иначе. Затем, когда мода на атеизм закончилась, рядом выросла трехглавая церковь с ярко-зеленой крышей, а вокруг церкви посадили персидскую сирень и возвели заборчик.
– Я здесь останусь! – пропищала Катька, увидав, от каких лакомств ломятся столы.
Деревня поскребла по сусекам и сотворила поминки. После этого она положит зубы на полку, не без основания подумал Костя, и будет считать зернышки.
– Иди к матери! – погрозила ей пальцем Агафья Спиридонова и насупилась из-под платка.
– Вот еще! – бойко возразила Катька и попыталась затеряться в толпе, но Агафья, вдруг проявив чудеса ловкости, схватила ее за подол:
– Иди, говорю!
Костя не стал ждать, что произойдет дальше, и подошел к своим:
– Чебот здесь?
– Сейчас придет. Его Рябой куда-то послал. Тебя Скел, Телепень и Мелкий Бес ищут.
– Объявились?
– Повиниться хотят.
– Ясное дело… А где они? – оглянулся Костя и увидел Верку Пантюхину.
Она стояла у окна и смотрела на него, как показалось ему, грустными-грустными глазами. Сегодня обязательно поцелую ее! – решил Костя. – Ей-богу! И тотчас забыл обо всем происходящем.
– А по-моему, козлы они! – посмел высказать мнение малолеток Гном. – Заячья душа у них! Вот если бы я пошел, я бы всем навалял!
Костя с презрением посмотрел на него. Как бы ни были виноваты Скел, Телепень и Мелкий Бес, не дело малолеток осуждать их. Здесь люди есть и постарше, подумал Костя и высказался небрежно, но многозначительно:
– Не учи дедушку кашлять…
Гном на всякий случай спрятался за Чибиса, сына однорукого Семена, который потерял руку на войне с людьми-кайманами.
– Хотят, чтобы ты за них словечко замолвил перед Кондратием Александровичем, – сказал Цапля и примирительно улыбнулся.
Костя поежился. Новые обязанности героя никак не укладывались у него в голове. Ну какой я герой, невольно подумал он, любой бы на моем месте поступил точно так же. А слово замолвить можно, почему нельзя, если только Рябой послушает. Только толку-то? Все равно народ решит по-своему.
Когда Костя снова оглянулся, Верки уже не было. Зато он увидел своего врага Чебота – тот шел вдоль зала, и все, кто попадался ему на пути, уступали ему дорогу. Но поразило Костю не это, а то, что на пузе у Чебота красовалась желтая кобура с пистолетом. И конечно же, Чебот был на седьмом небе от счастья, его просто распирало от самодовольства. Морда его лоснилась, а непослушные вихры были намазаны маслом и уложены на прямой пробор, что делало его похожим на своего отца, Валериана Федоровича, когда тот бывал трезв и служил молебен. Вот как крадут у человека славу! – с горечью подумал Костя и страшно обиделся на Рябого. Получается, кто первым оказался рядом с начальством, тот и герой! Ему стало так обидно, что он тут же решил уйти и скрыться от любопытных глаз. Теперь ему казалось, что все только и заняты тем, что смотрят на него и шепчутся между собой о том, как не повезло Приемышу и что наконец-то его щелкнули по носу, и правильно сделали, нечего лезть вперед наших, теленгеров.
