Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Мадам Ивонн послала за мной в неурочное время. Я была у
отца. Он умирал, смерть его могла наступить со дня на день, но он так цеплялся
за жизнь… Наш дом наводнили врачи и сиделки. Теперь он перестал жалеть деньги,
он швырял их направо и налево, и я даже чуточку забеспокоилась: этак от моего
наследства очень скоро ничего не останется. Попыталась следить за платежами
докторам, но за отцом уследишь, пожалуй! И тут прибежала девочка от мадам
Ивонн. Я в первый раз не обрадовалась ее приглашению. Еще болели раны на спине.
Еще болела душа, я впервые в жизни чувствовала себя грешницей, ужасной
грешницей. Но я все же пошла к мадам Ивонн – предчувствие чего-то ужасного
погнало меня. И я не ошиблась.
Оказывается, Себастьян приходил снова!
О нет, ему не нужна была очередная непорочная дева, которой
он намеревался овладеть на ступеньках храма. Он хотел меня. Только меня. Но
теперь уже не в храме.
Он жаждал продолжения. Продолжения! И какого!
Видимо, он получал от Клод и достаточно денег, если мог
сделать такое предложение мадам: взять меня на содержание. Да, он готов был
заплатить мадам Ивонн неустойку – любую сумму, которую она потребует! – только
бы заполучить Мари.
– Он назвал тебя Мари, – пояснила мадам Ивонн, заметив мое
изумление.
– Ну да, он же был уверен, что обладает самой девой Марией,
нечестивец и богохульник! Тьфу! – закричала я в ярости и в ужасе.
Не передать, какое отвращение я к нему чувствовала.
– Да я лучше никогда не лягу в постель с мужчиной и сама
приму постриг, чем снова отдамся этому греховоднику, этому лживому святоше! –
закричала я вновь. – Никогда! Ни за что!
– Успокойся, дитя мое, – сказала мадам Ивонн. – Я и сама не
собиралась тебя отдавать ему, но подумала, вдруг ты захочешь… вдруг он тебе
полюбился…
Я только плюнула с отвращением.
На другой день мадам снова позвала меня, опять же не для
работы. На сей раз я была почти уверена, что дело в Себастьяне. И ее мрачное
лицо открыло мне, что я и теперь не ошиблась.
– Проклятый монах приходил снова, – почти вскричала она. –
Он хочет тебя, и уговорить его невозможно. Он бредит тобой. Готов на все,
только бы снова заполучить тебя. Он вообще спятил! Плел тут какую-то галиматью,
что сложит с себя монашеский сан и женится на тебе. Но потом, а сначала он
хочет поселить тебя в доме своего отца, познакомить с сестрами…
Тут лицо мадам Ивонн как-то странно отдалилось от меня и
расплылось во внезапно нахлынувшем тумане. А когда туман рассеялся, я
обнаружила, что не стою перед ней, а полулежу на козетке.
– Что с тобой? – испуганно вопрошала мадам, склоняясь надо
мной. – Николь, милашка моя, ты упала в обморок. В обморок! Ты что, беременна,
что ли? Да как ты могла быть такой неосторожной?! Ну ничего. У меня есть одно
бургундское зелье…
– Не волнуйтесь, мадам, я ничуточки не беременна. Вам и
повитуха подтвердит, нас же осматривали недавно. Так что не надо мне никакого
зелья, – с трудом выговорила я. – И если меня тошнит, то только от этих
разговоров про вашего монаха.
– Моего?! – возопила уже мадам, воздевая руки. – Мария
Магдалина, покровительница падших девиц, ты слышишь? Моего! Да он твой, его ты
приворожила-очаровала, без тебя он жить не может. А я – я мучаюсь, не знаю, как
от него отвязаться.
– Но вы сказали ему, что я его видеть не хочу?
– Сказала, – махнула рукой мадам Ивонн. – Да что толку? Он
меня просто не услышал. Твердит свое: Мари да Мари ему подавай.
– Надо было сказать, что Мари его ненавидит! – воскликнула
я.
– Можешь не сомневаться, что именно так я и сказала. А он
начал мне угрожать. Сказал, что на исповеди признается своему аббату в
совершенном грехе. И скажет, что не сам сюда, ко мне, пришел, а его искусила
блудница на ступеньках собора, где он молился. И он впал не только во грех
прелюбодейства, но и святотатство совершил. Назовет тебя и меня. А его аббат
женщин ненавидит уже за то, что они существуют. Тем паче – веселых девушек
вроде нас. И он очень влиятельное лицо, влиятельней просто некуда. Его брат –
прево Парижа! [23]
Я только ахнула. Если Себастьян натравит на нас прево
Парижа, нам придет конец! Нас затравят, предадут анафеме. И еще бы полбеды, я
не больно-то верила в истерические вопли монахов. Но куда хуже, что нас могут
взять под стражу за растление общества. Нас заточат в Консьержери!
[24] А то и
в колонии сошлют, как сослали уже многих проституток. И разве только мы
пострадаем? Сколько девушек будет опозорено, а то и в тюрьму брошено! И все
из-за моего похотливого, лицемерного брата!
Был только один способ остановить Себастьяна – сказать ему,
кто я. Признаться во всем. Но именно этого я не могла сделать. Никак не могла.
Тогда он точно нас погубит. Пойдет на все, чтобы уничтожить людей, которые
ввергли его в грех кровосмесительства. Он уже нас обвинил. Нас, а не себя, не
свою плотскую жадность! Да он нас не просто затравит – с лица земли сотрет. И
еще нажалуется отцу, чтобы тот лишил меня наследства…
Я не стала говорить мадам о главной причине, по которой для
меня было немыслимо принять предложение Себастьяна. Я ее понимала: она не
столько обо мне заботилась, сколько о себе. Со мной она теряла источник
немалого и постоянного дохода, а деньги властвовали над ее сердцем. Одно дело,
если бы я хотела уйти к Себастьяну. Тогда она содрала бы с него немалые
отступные. Но я не хотела, а значит, нужно было избавиться от докучливого и
опасного поклонника. Именно поэтому она размышляла о спасении так напряженно, что
даже лоб наморщила, а ведь она очень остерегалась морщиться, хмуриться, сводить
брови, даже улыбалась очень аккуратно, округляя рот, – чтобы не образовывались
складочки у губ, чтобы не обвисала кожа и не старело лицо. Но сейчас ей было не
до заботы о красоте.
Мадам думала, хмурилась, качала головой и наконец сказала с
ненавистью:
– Ну, он сам довел меня, этот паршивый ханжа. Я знаю, что мы
сделаем, крошка моя Николь. Только ты сначала выслушай меня, хорошо? А потом
начнешь причитать.
