– Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не
выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не
получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в
черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать
и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из
народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло
случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой
счет. Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!
Выговорив все одним духом (за словом, как устным, так и
письменным, Алёна Дмитриева отродясь не лезла в карман!), она сунула телефон в
сумочку и двинулась ко входу в метро, размышляя: а за каким чертом она,
собственно, звонила в «Терминал-сервис» и взывала к совести его обитателей?
Что, у нее последняя та сотня, чтобы из-за нее так надрываться и хлопотать?! Честно
говоря, имелась у нашей героини такая черта: при всем своем патологическом
транжирстве и клиническом неумении наживать деньги она вдруг начинала порой
экономить на спичках. И довольно бестолково, надо сказать: ведь она сейчас в
междугородном роуминге, время же днем самое дорогое, так что, заботясь о
несчастной сотенке, кинула псу под хвост почти столько же!
А, ладно! Алёна выбросила эту дурь из головы (она, между
нами говоря, виртуозно умела выбрасывать из головы все ненужное… и нужное,
кстати, тоже, из-за чего бывала на редкость забывчива, порой до одури) и даже
не подозревала, что из-за кретинской, жалкой сотни только что подвергла свою
жизнь такой опасности, какой не подвергала ее ни разу… Пожалуй, ни разу с тех
самых пор, как родилась!
Из дневника Селин Дюбоннез,1965 год, Мулян, Бургундия
Иногда меня поражает человеческая тупость. Вернее,
невнимательность. Никто, ну вообще никто ничего, ну вообще ничего не видит
дальше своего дурацкого носа. Не видит и не помнит. И все бредни, которые можно
прочитать в романах о том, как человек через много, много лет узнает своего
обидчика и начинает ему страшно и ужасно мстить, – воистину бредни, выдумки
досужих писак.
Очень забавно я себя чувствовала, сидя сегодня напротив
Жоффрея. Все-таки привлекательный мужчина. Был несуразным мальчишкой, потом
нелепым юнцом, а теперь так преобразился. И курица Жанин ему совершенно не
подходит. Ему нужна настоящая женщина! Женщина с характером и с таким же
огромным жизненным аппетитом, как у него. Но это у них в роду – жениться на
курицах. Я ведь отлично помню Лаза́ра, его отца. Он был потрясающий
мужчина. А его Мадлен была просто ничто. Но очень хитренькое ничто. Лазар не
мог понять, каким образом Мадлен умудрилась забеременеть. Что-то такое плел,
мол, она сама залезла к нему-то шалаш на виноградниках, когда он ходил на
встречу со связным маки́. Все может быть: Мадлен-то была курица, но ведь
курица всегда к себе гребет. А может, врал он, строил из себя такую невинность,
чтобы я не бесилась. Но… я бесилась!
Теперь Лазара давно нет, Мадлен никого другого себе не нашла
и корчит из себя вдову резистанта. Ей так и не удалось добиться, чтобы Жоффрею
дали фамилию Лазара – тот был Барон, а Мадлен и Жоффрей – Пуссоньер, но все
знают: Лазар женился бы на Мадлен и сын его родился бы в законном браке, если
бы за несколько дней до того, как союзники высадились в Нормандии и гитлеровцы
начали паковать чемоданы, Лазара не поставили к стенке… К той самой, что
неподалеку от часовни на перекрестке, почти в центре Муляна, она теперь увита
виноградом… Ох и вкусный там растет виноград! Его никто не рвет – кому нужен
дичок, когда у каждого в садах или на полях отличные, элитные сорта? – но я
иногда незаметно отщипну ягодку-другую. Какая сладость! Может быть, кровь
мужчины, которого я когда-то любила, придает ягодам невыразимую сладость
прощального поцелуя?
Красивые слова – прощальный поцелуй… Но мы так и не
обменялись им с Лазаром. Я стояла в толпе, когда его вели на расстрел. Он
взглянул на меня, но словно бы не увидел. Близость смерти уже затуманила его
взор. Он только один раз вскинул голову и крикнул: «Пусть капитан спросит
матроса!» И обвел толпу глазами, но словно бы никого не увидел, в том числе и
меня. Я была близко, я смотрела в его глаза, но он не заметил меня, не узнал…
Вот точно так же и Жоффрей не узнал меня сегодня в Нуайере.
Я смотрела ему в глаза, он взглянул на меня, наклонился, выпрямился… и пошел
дальше.
Я растерялась, потому что не была готова к встрече: ну какие
дела могут быть у Жоффрея в Нуайере средь бела дня, когда здесь бродят только
туристы? Хотя, конечно, следовало ожидать, что я когда-нибудь наткнусь на
кого-то из Муляна. Сердце у меня так и сжалось, так и ухнуло! И все же я без
страха смотрела в глаза Жоффрея. Я не собиралась прикрывать лицо, я не собиралась
что-то униженно бормотать в свое оправдание. Скорее я готова была вцепиться в
его лицо ногтями! Пусть бы только посмел бросить мне хоть слово упрека!
Но его счастье…
Он пошел к своей машине, стоявшей у собора. Оттуда, скромно
опустив глаза и отирая платочком влажные после святой воды пальцы, выходила
Жанин. Итак, эта клуша еще и святоша! Я тогда была готова держать пари, что
именно она заставила мужа привезти ее в разгар дня в Нуайер, бросив все дела. И
нынче вечером во время аперитива выяснилось, что я оказалась совершенно права.
Наша курица ощутила, что, кажется, готова снести яичко! Жанин почувствовала
себя «в интересном положении»!
Ненавижу это жеманство. Что там особо интересного, в том
положении? Судя по зеленоватому, отекшему личику Жанин, ее мутит круглыми
сутками, вот и весь интерес.
Так вот: Жанин очень боится потерять ребенка, которого с
таким трудом зачала, и кто-то напомнил ей про старинный обычай: трижды пройти
под городскими воротами Науайера. Ну она и погнала немедленно мужа исполнять
дурацкий обряд. А для надежности решила еще и в собор зайти. Жоффрей не стал ее
сопровождать, он решил прогуляться и… наткнулся на меня.
И не узнал.
Ох как я тряслась от смеха, глядя ему вслед! Правда,
сначала-то я немного потряслась от страха, а уж потом так и зашлась хохотом.
Просто давилась им! Боялась, кто-нибудь заметит мое веселье, но повезло: рядом
никого не оказалось. А потом пошли туристы от обедни (они любят слушать орган),
и мне стало не до Жоффрея.
