– Как же вы не понимаете, мадемуазель Николь? – удивленно
уставился на меня доктор. – Дверь запер и унес ключ с собой тот, кто убил
вашего брата!
– Иисусе! – возопила мамаша Мишю. – С чего вы взяли, что тут
произошло убийство?
– Только с того, что в двери нет ключа, – пожал плечами
доктор. – Только с того. А сейчас, мамаша Мишю, подите к мсье Жерарди и
сообщите ему, что его сын был вынужден воротиться в монастырь. Да поскорей!
Сиделка торопливыми шажками, как хлопотливая курица,
удалилась. Я подумала, что, прежде чем добраться до спальни отца, она успеет
рассказать о смерти Себастьяна и второй сиделке, и повару, и вообще всем, кто
пожелает слушать.
– Я ничего не понимаю в убийствах, – угрюмо сказала я, – но
сдается мне, что мамаша Мишю права. Ну кто, посудите сами, мог убить моего
брата? Зачем? И чем? Вы видите здесь нож? Шпагу? Или, быть может, под кроватью
валяется еще дымящийся пистолет?
– Под кроватью он, скорее всего, не валяется, иначе его
заметила бы мамаша Мишю, – угрюмо молвил доктор. – Но вы правы, ножей и
пистолетов я здесь не вижу, так же как и шпаг.
– На теле моего брата нет никаких ран, кроме какой-то
несчастной царапины.
– Ран нет, – снова произнес доктор покладисто. – Но ведь
убить можно и ядом.
– Ядом! – насмешливо воздела я руки. – Вы хотите сказать,
моего брата отравили? Да у нас дома даже крыс травить нечем, не то что людей.
– Ну, чем был отравлен ваш брат, определит особенная
медицинская процедура, называемая вскрытием. Она покажет изменение внутренних
органов, а каждая картина изменения указывает на определенный яд. Не стану
вдаваться в подробности, но медицинская наука весьма и весьма продвинулась
вперед по сравнению хотя бы с тем временем, когда в Париже свирепствовала мадам
Бренвилье.
– Что вы говорите, сударь… – прошептала я, неотрывно глядя в
лицо Себастьяна. – Я однажды видела на нашей улице похороны торговца, который
отравился квасцами. Сколько муки застыло на его лице! Все страдания, какие
только может испытать человек! Да и жертвы мадам Бренвилье, сколь я знаю,
умирали с печатью мучений на лице. А мой брат… Разве вы не видите? Он уснул
примиренный с жизнью. О смерти, которая настигла его, может мечтать лишь
праведник. Такое ощущение, что он совершенно исполнил свое предназначение, свой
долг: примирился с отцом, со мной, своей младшей сестрой…
– Причем сделал это очень вовремя, – непримиримо перебил
меня доктор. – Как раз накануне смерти отца! И теперь волей-неволей дочь
наследует то, что, очень может быть, ей пришлось бы делить с братом…
Мне словно бы выплеснули в лицо целый чугун кипятка! Жаром
так и обдало, дышать стало нечем, глаза перестали видеть, словно их выжгло…
– Вы что?! – прохрипела я. – Намекаете на то, что я убила
своего брата? А зачем, скажите на милость? Наследство… Какая несусветная
глупость! Да ведь всем известно, что отец давно вычеркнул Себастьяна и из
своего сердца, и из завещания. Почти наверняка я после его смерти получу вообще
все, а если не все, то бо́льшую часть. Какой же мне смысл… Нет, я понимаю,
что если бы главным наследником был брат – в ущерб мне! – тут еще можно было бы
строить оскорбительные для меня фантазии, а так… Какой смысл?!
– Ваши слова звучат очень логично, – скучным голосом
проговорил доктор, – но все же я должен сообщить о случившемся префекту
полиции.
– Да уж как хотите, – кивнула я. – Если думаете, что это
необходимо, то сообщайте. Только, умоляю, прежде подумайте хорошенько – и не
высказывайте при нем домыслов, которые могут быть для меня оскорбительны и даже
губительны. Вы ведь знаете, что такое дурная слава. Одно ваше неосторожное
слово – и я погибла, поистине погибла. Сплетни, оговоры…
Он пожал плечами:
– Я вовсе не склонен к оговорам, мадемуазель Николь. Все
теперь будет зависеть от следствия. Я сейчас иду к префекту. А вам советую
поискать ключ от комнаты в карманах вашего брата. Если он найдется здесь –
хорошо, отлично. Но если он исчез, тогда подтвердится моя версия об убийстве. О
предумышленном убийстве!
Он ушел, и я осталась одна возле тела Себастьяна.
Я смотрела на него – и жалела, мучительно жалела, что так
все сложилось. Мы с этим мужчиной не должны были родиться братом и сестрой.
Нет, не должны были! Вот уж воистину – «Смертного рок у тебя, а желанье твое не
для смертных».
Я склонилась над ним, поправила подушку, провела руками по
его телу.
Прощай, прощай…
Что-то шелохнулось сзади.
– Простите, мадемуазель, – раздался испуганный голос
Барбары. Так, значит, она уже рассталась со своим разносчиком? – Извольте
скорей отправиться в комнату вашего батюшки.
Потом послышался какой-то странный звук.
Я обернулась. Оказывается, Барбара рыдала!
– Что случилось? – спросила я. Почему-то мои губы двигались
с трудом, словно оледенели.
– Ваш батюшка… мсье Жерарди… – Она несколько раз осенила
себя торопливым и неуклюжим крестным знамением. – Он только что скончался!
Я покачнулась, ноги не держали меня. Я точно упала бы, если
бы не знала, что могу упасть только на кровать и тогда окажусь лежащей рядом с
мертвым Себастьяном.
С мертвым братом и любовником!
Ужас отрезвил меня.
– Что произошло? – с трудом нашла я силы пролепетать. – Мой
отец ведь был жив несколько минут назад. Что же случилось?
– А все мадам Мишю… – давясь слезами, вымолвила Барбара. –
Она старая курица, все кудахтала и кудахтала: бедный мсье Себастьян, такой
молодой, такой красивый… Так, причитая, она и ввалилась в спальню вашего
батюшки, а господин нотариус возьми да спроси…
– Господин нотариус? – повторила я недоумевающе.
– Ну да, мадемуазель, нотариус Пастер, вы его знаете.
Конечно, я знала мэтра Пастера, он занимался бумагами отца и
держал у себя его завещание. Какая сила принесла его сегодня? Зачем? Неужели
отец так расчувствовался при виде вернувшегося блудного (вот уж воистину так!)
сына, что решил немедленно вернуть ему и свое расположение, и свои деньги? Или
Себастьян успел, успел-таки оговорить меня в глазах отца, прежде чем смерть
встала между ним и мной?
Да нет, он не мог успеть! Или…
Бессмысленно расспрашивать Барбару, она все равно ничего не
знает.
– Ну и что случилось после? О чем спросил мэтр Пастер?
