Думаю, Вам очень нравится властвовать над поступками людей –
даже в такой мелочи. Ну и, конечно, Вы любите деньги…
Тогда я вспомнил об одной женщине, которая жила за двести
лет до Вас, но которая тоже больше всего на свете любила деньги – и порок. Ради
этого она на многое пошла – стала проституткой и убийцей. Ее имя… о, Вы знаете
ее имя, верно? Вы знаете о Николь Жерарди? Я понял это по Вашим вспыхнувшим
глазам, когда назвал его. Вы тотчас затаились – однако Вы выдали себя. Я тоже
себя выдал – делал слишком откровенные намеки. Вы поняли, что я видел нищенку и
разгадал Ваш секрет. Но Вы должны знать, мадам Дюбоннез, – Вам нечего меня
бояться. Я не собираюсь Вас разоблачать, не собираюсь Вас шантажировать. Я
никогда не осуждал Николь Жерарди. Напротив, я жалел ее. И Вас тоже жалею, не
осуждаю и Вас. У меня нет теперь сомнений, что Вы – правнучатая племянница
Николь, Вы с ней родня. В каждом из нас есть нечто, чему он не может
противиться, что-то вроде родового проклятия. На Вас лежит проклятие Николь. Вы
не властны над собой. Вы совершаете то, что совершаете… А кто я такой, чтобы
судить Вас?
Вы должны знать, что я Вас не выдам ради Николь. Вы написали
мне письмо, предлагаете встретиться на дороге во Френ через два дня. Я
предчувствую, что там Вы попытаетесь подкупить меня, обеспечив мое молчание
деньгами.
Пишу это письмо, чтобы успокоить Вас, мадам Дюбоннез: я Вам
не враг. Я историк, поймите. Историк не может вмешиваться в судьбы людей, не
имеет права судить и выносить приговоры. Он наблюдатель, сторонний наблюдатель!
Поэтому, еще раз повторюсь, Вы не должны бояться каких-то разоблачений с моей
стороны. И не должны унижать ни меня, ни себя, умоляя меня о молчании или,
господи помилуй, предлагая мне за него деньги. Наоборот, я буду умолять Вас –
умолять на коленях! – позволить мне хоть одним глазком взглянуть на дневник
Николь Жерарди. Что-то говорит мне, что бесценная реликвия у Вас. Поверьте,
позволив мне взглянуть на нее, а еще лучше – снять с нее копию, Вы окажете
неоценимую услугу не мне, а всей мировой исторической науке, этой госпоже,
которой я верно служу.
Конечно, я мог бы позвонить Вам по телефону из гостиницы
Жоффрея Пуссоньера, в которой я остановился, но это, как принято выражаться, не
телефонный разговор. Именно поэтому я приехал в Нуайер, чтобы отправить письмо
с почтамта – так оно дойдет до Вас уже сегодня.
Прощайте, мадам Дюбоннез. До встречи! Искренне расположенный
к Вам – Патрик Жерар.
Нуайер, почтамт, август 1985 года».
Алёна закончила читать письмо и немедленно начала сначала.
Она перебегала глазами со строки на строку, будучи не в силах сосредоточиться.
Ответы – вот они, ответы! Так и высыпались на нее по воле небес! Конечно,
появились какие-то новые вопросы, но совсем неважные по сравнению с главным.
Столь многое открылось, стало понятным! Но что теперь делать
с этими открытиями?
Ее даже затошнило от напряжения. И вообще, она слишком долго
читала. Алёна старалась никогда не читать ни в машине, ни в автобусе, ни даже в
трамвае, потому что ее немедленно укачивало. Не хватало сейчас начать
конвульсивно дергаться и хвататься за горло, знаками умоляя Жюля остановиться,
потому что ее, кажется, вот-вот вырвет…
– Можно окно открыть, а? – спросила она сдавленно. – Мне
что-то…
И замолчала. Секундочку, а где это они? За лобовым стеклом
лежала вовсе не дорога Нуайер – Мулян. Стоп, как Жюля сюда занесло? Значит, он
все-таки свернул не в том направлении на развилке на горе. Поехал не прямо, а
налево, вот они и оказались на шоссе, ведущем на Френ. Ну и кругаля дали! Что
за день сегодня такой блудливый, интересно? То она шлялась невесть где, теперь
вот Жюль заплутал. Или он заплутал, потому что на сегодня у Алёны Дмитриевой
такая судьба? Вот смех-то!
– Слушайте, мы не туда заехали, – сказала она. – Это дорога
на Френ!
– А вам не все равно? – хладнокровно отозвался Жюль.
– То есть как?! – растерялась Алёна.
– Да так. Сегодня вы бегали в Сен-Жорж, вчера в Самбур, ну а
вот сейчас по этой дороге побегаете.
Что за чушь он несет?!
– Вы откуда знаете, что я вчера бегала в Самбур? Следили за
мной, что ли?
– Следил, – кивнул Жюль, не отрывая глаз от дороги. – А вы и
не видели ничего? Эх, растяпа! Я вчера мимо вас трижды проезжал, даже рукой
помахал, а вы ни черта не видели.
– Рукой помахали? – пробормотала Алёна. – Погодите-ка! Я
помню, мне махал рукой водитель «Мазды». Черной.
– Ну конечно! – радостно уставился на нее своими светлыми
глазами Жюль. – В ней был я.
– Понятно, – кивнула Алёна. – У вас две машины?
– Прокат, – фамильярно похлопал Жюль по рулю.
– А та сломалась, что ли?
– Да нет, просто примелькалась.
– Кому?
– Всем. Прежде всего вам. Кроме того, ее вчера видели два
ваших приятеля, французские крестьяне.
Алёна быстро вскинула на него глаза и тотчас опустила. Ее
начало трясти, и сейчас самым главным было – не показать спутнику, как ей вдруг
стало страшно.
– Ну я же говорила, что вы не француз! – проговорила она
самым приятным на свете голосом.
– И что вы на сей раз проанализировали? – хмыкнул он.
– Да эпитет. Какой француз сказал бы – «французские
крестьяне»?
– Не цепляйтесь к словам, – почему-то рассердился Жюль.
– Хорошо, не буду. Извините, меня всегда называли пуристкой,
– повинилась Алёна и невольно вздрогнула оттого, что употребила глагол в
прошедшем времени – «называли». Правда, в данном контексте иначе не скажешь, но
с другой стороны…
– А что плохого в том, что «французские крестьяне» вас
видели? – продолжала болтать наша героиня, с тревогой поглядывая по сторонам.
Они приближались к Френу, и начинались самые неприятные
места на дороге – узкая лощина, с двух сторон сдавленная стеной леса. Когда
Алёна здесь бегала, ей всегда казалось, что кто-то смотрит в спину. А иногда
такой странный свист вдруг по шоссе проносился, будто шины велосипеда.
Оглянешься – нет никого…
У нее мурашки пробежали по спине.
– Лишние свидетели, – лаконично буркнул Жюль.
– Свидетели?
Он пожал плечами:
