– Я не собиралась писать ни о каких гастарбайтерах! – почти
закричала она. – И про нелегалов – тоже! Я ничего о них не знаю! Я записывала
свои впечатления от природы! Я писательница, а не журналистка! Писательница! Я
пишу романы! Ваша тетка вас за нос водила, Доминик. Вас на меня натравливала,
но ваши проблемы ее меньше всего заботили. У нее свои цели были, уж извините,
что я так грубо… о мертвых и все такое… Но я точно знаю, что о вас она меньше
всего заботилась. Она только о себе заботилась!
Алена думала, что Доминик оскорбится, но вид у него против
ожидания сделался до невозможности виноватый и унылый.
– Да знаю я… Она мной всегда крутила, как мальчишкой. Мать
моя ей в рот смотрела: ведь она нам всегда и деньги давала, и помогала, и земли
наши фактически ей принадлежат. Я отказывался… А она говорит: ну какой ты
багарёр, ты просто тряпка!
– Кто? Багарёр? – непонимающе повторила Алёна. – Драчун?
Доминик молчал.
– У него прозвище было в детстве такое, – пояснил Манфред. –
Просто спасенья от него не было. Направо и налево совал кулаками. Потом поутих.
– Ничего себе поутих, – пробормотала Алёна, вспомнив гонку
по пересеченной местности.
– Теперь-то я знаю, что ей тетрадка была нужна, – с тоской
сказал Доминик. – Дурацкая полуистлевшая тетрадка! Она вас запугать хотела с
моей помощью, чтоб вы тетрадку вернули.
– А потом?
– Что потом?
– Ну что вы планировали сделать со мной потом? Получив
тетрадку?
– Не знаю… – забормотал Доминик, отводя глаза. – Откуда я
знаю? Я ничего такого не знаю… Мы с ней ничего такого не говорили…
– А как вы в Нуайере оказались? Я видела вашу машину около
магазина. Я потому и бросилась вон к нему, – Алена не глядя ткнула пальцем в
сторону лежащего посреди дороги Жюля, – что от вас спасалась. Что вы делали в
Нуайере? Приехали застрелить меня? Грибом вашим знаменитым, – она брезгливо
передернулась, – мазнуть, благо я вчера с вашей помощью исцарапалась вся?
Доминик чуть не подавился! С превеликим трудом вытолкнул из
себя:
– Я приезжал к нотариусу… Завещание тети… Она же умерла, а
где ее завещание, мы не знали…
– Ну а теперь узнали? – сочувственно спросил Манфред.
– Нотариус говорит, что у него. Но вскрытие завещания не раньше
чем через месяц. И о содержании молчит. Так что нам с матерью еще месяц
дергаться.
– Ну, вы главные наследники. – уверенно сказал Манфред.
– Ты что, тетку не знал? – уныло пробурчал Доминик. – От нее
всего можно было ожидать. Она же в каком-то своем мире жила. Все какие-то
страхи несуществующие себе придумывала, поступки людей толковала как-то… не
по-человечески. Вот когда я ей принес банку с дневником… – он поглядел на
Алёну, и та понимающе кивнула, – тетка выхватила его, раскрыла на последних страницах,
а там не буквы, а цифры какие-то.
– Да, в самом деле, там набор непонятных цифр, – кивнула
Алёна, которая тоже не могла понять, что значат цифры, написанные другим
почерком и в более поздние, судя по цвету чернил, времена. На всякий случай она
и их, конечно, переписала, не совсем понимая зачем.
– Ну и вот, тетка посмотрела на них и с такой ненавистью
вдруг говорит: «Да ведь здесь только шифр! Значит, Лазар не оставил никакого
письма? Значит, он не собирался обвинять меня в предательстве? Значит, он так и
не понял, что это из-за меня его к стенке поставили? Я ревновала его к
Женевьеве и донесла на него! А он, значит, не догадался… Ну и за каким чертом я
дневник столько лет искала?!» Отшвырнула его, упала да и умерла. И что это все
значит, к чему и зачем было сказано – я ничего не понял. А спросить не у кого –
тетки больше нет.
– А я, кажется, понял, – пробормотал Манфред. – Наверное,
она заговорила о Лазаре Бароне, отце Жоффрея. Мне бабушка кое-что о войне
рассказывала: в то время про Лазара и Селин слухи ходили, мол, любовники они. А
он якобы погуливал еще с Мадлен Пуссоньер и с Женевьевой Барон, вдовой своего
брата. А вскоре его расстреляли. Может быть, Селин его из мести предала?
Говорят, боши к ней хаживали украдкой – сами знаете зачем, она ко всякому была
добра. А потом на ней мсье Дюбоннез женился, а он ведь герой Сопротивления был,
ну и слухи все угасли.
– Не говори Жоффрею, что тетка болтала, – умоляюще поглядел
на него Доминик. – А то он мне руки не подаст за то, что она его отца бошам
выдала. А я тут при чем? Мне та тетрадка и даром не нужна. Я ее выкину не
глядя, рухлядь старую.
«Отдайте лучше мне в возмещение морального ущерба,
причиненного вами и вашей тетушкой», – чуть не сказала Алёна, но не успела,
потому что Доминик задумчиво проговорил:
– Хотя нет, зачем выкидывать? Она, наверное, редкость
библиографическая. Я ее в Дижон отвезу, букинистам. Или в Париж, в квартал
Друо. Там, говорят, на каждом шагу лавки букинистов да антикваров, и, может, за
нее хорошие деньги дадут.
Алёна печально вздохнула. Поскольку парижская квартира
Мориса и Марины находилась именно в квартале Друо и даже на улице, которая так
и называлась, она не из вторых рук знала, что Доминик рассудил совершенно
верно. Букинистов и антикваров там и в самом дел несчитано, такое уж место
особенное. Есть даже собственный аукцион – Друо. Ишь ты, каким чутьем обладают
пресловутые французские крестьяне! Понятно, что просто так Доминик не выпустит
из рук дневник Николь Жерарди. Ну что ж, у Алёны есть копия… Хотя, если честно,
на нее теперь даже смотреть не хочется, слишком много событий с ней связано,
кровавых, страшных событий!
При мысли о кровавых событиях наша героиня наконец-то
вспомнила, где вообще все трое находятся и свидетелями чего недавно были. Нет,
не стоит обвинять их в бесчувственности за то, что они стоят тут, рядом с
трупом Жюля, выясняя отношения. Они нарочно, из чувства самосохранения, тянули
время, отдаляя минуту, когда надо будет оглянуться, взглянуть на мертвеца и
решить, что делать теперь.
Похоже, та же мысль пришла и Манфреду с Домиником, потому
что мужчины растерянно переглянулись, а потом посмотрели на Алёну.
– В полицию надо бы… – подал голос Манфред.
– Не надо! – в ужасе сказал Доминик. – Ты что? Лучше уехать
отсюда немедленно!
