К чести Василия следует сказать, что остолбенение его
длилось не дольше секунды. Он никак не смог бы к двадцати пяти годам стать
полковником, если бы оценивал внезапность и неожиданность более длительное
время. И тотчас смекнул, что никакая нечистая сила тут не куролесит: просто
кто-то из слуг вспомнил о забытом кувшине и воротился за ним, а чтобы не
обеспокоить сагиба-чужеземца, завернулся в черное и почти совершенно слился с
темнотой. Черт бы с ним, конечно, однако Василию страшно как не понравилось, что
в его опочивальню так бесцеремонно вторгаются. Что, нельзя было постучаться и
спросить: так, мол, и так, милостивый барин, не вели казнить, вели слово
молвить, дозволь забрать забытое… Нет же! Украдкой влезли! А если бы Василий
имел при себе пистолеты? А ежели б он отличался бушуевским нравом и имел
привычку без расспросов стрелять во всякого непрошеного гостя?
Нет, такая беспримерная наглость заслуживала наказания, а
потому Василий неслышно скользнул с постели, одним прыжком очутился рядом с
медным бликом и ухватился за что-то чуть пониже его. Раздался медный грохот, и
долго езде кувшин перекатывался по каменному полу, вызвякивая возмущенную
мелодию. А Василий так и стоял, вцепившись в своего пленника, и на сей раз
оцепенение его длилось куда как дольше, потому что вместо мускулистого
сухощавого мужского тела он поймал мягкий изгиб тонкой талии и упругое
полушарие груди.
Пленник оказался пленницей!
У Василия была по его росту не очень-то маленькая рука и
пальцы длинные, однако опрокинутая чаша, увенчанная тугим бутоном, едва
вмещалась в его ладонь.
Каменная статуя апсары, небесной красавицы, любовницы богов,
виденная в Калькутте, ожила в воспоминаниях. Помнится, Василия поразила
величина ее твердых, высоких грудей, но он счел это фантазией неведомого
скульптора. Сейчас же, похоже, в его ладонь упиралось именно такое чудо
природы, едва-едва прикрытое тонкой тканью.
Значит, за кувшином послали служанку. Ну что ж, дело
хорошее, особенно если девка окажется сговорчивая. Ну а если она вдруг вздумает
звать на помощь? Если единственное желание ее — добыть кувшин? Может быть, у
магараджи беда не только со столовыми сервизами, но и с кувшинами для омовения,
и кого-нибудь за эту злополучную посудину до смерти запорют на конюшне (или где
тут слуг учат уму-разуму?), а то и голову ему снесут? Конечно, нет никакого
труда без раздумий подмять под себя девку, ну а вдруг она все же учинит
переполох? Хорош же будет тогда русский гость! Сперва хозяина оскорбил, потом
изничтожил его сокровище, розу роз, которая блаженствовала… ну и так далее, а в
довершение всего блудным делом взял служанку. И еще неизвестно, может быть, она
какая-нибудь самая низкая шудра или вовсе пария, к которой и подойти-то
приличному человеку зазорно! Нет уж. Плоть горит, конечно, это да, и таково-то
славно было бы сейчас вонзиться в податливые, жаркие, влажные недра женского
тела… сладко каково!..
Почти невероятным усилием воли Василий подавил нетерпеливый
животный стон, так и рвущийся из глубин его существа, и, разжав ладонь,
отстранился от незнакомки.
Если она ринется прочь — ну что же, ему не привыкать в
последнее время усмирять себя насмешкой и молитвою. Если же… если же не
ринется…
Он затаил дыхание, ощутив легкий вздох, шелест босых ног.
Уходит. Ну, на то ее женская воля! И тут же сердце
подскочило к самому горлу, потому что шаги не удалились к выходу, не затихли, а
продолжали шелестеть, словно незнакомка сновала туда-сюда в темноте.
«Заблудилась со страху, что ли? Дороги найти не может?» —
мелькнула глупая мысль — и улетела, как птица, спугнутая светом. Ибо его
опочивальня внезапно осветилась.
Вот странно… Он и не видел прежде этих красных и зеленых
свечей в семи огромных, странной формы канделябрах. Каждый представлял собой
семиглавую кобру, обвившую хвостом древесный ствол и поднимающую во все стороны
головы. Из семи ртов ее поднималось семь тонких, завитых штопором свечей.
Веющий отовсюду сквозняк колебал во все стороны желтое пламя, наполняя покои
фантастически прыгающими тенями. — И в атом неверном, тревожном полусвете
кружилась среди теней женская фигура, при виде которой у Василия сердце сперва
зашлось, а потом бешено заколотилось.
Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг
любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы,
или самой богини Лакшми. Невероятной упругости груди стояли торчком; кончики их
были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги
опоясывали ее тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая
сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней
не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят
ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной
медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и
вился вокруг них, терзая расширенные ноздри мужчины.
Из всей одежды на ней были только серьги, кольца и браслеты
— целая сокровищница алмазов, рубинов, сапфиров, однако сверкание каменьев
меркло в сравнении со слепящим блеском откровенного, даже бесстыдного желания,
исходящего от этой женщины: желания принадлежать мужчине… И не только
принадлежать — самой брать его.
Она порхала по каменному полу своими босыми ногами,
разукрашенными золотыми кольцами, а руки ее резали воздух, сжимали его,
обнимали, как будто вся ночь, и тьма, и дуновение ветра были сейчас ее
любовниками, которым танцовщица являла свое неудержимое стремление отдаваться и
обладать.
Изредка она издавала резкие крики, напоминающие голос
кукушки. Кукушка — певица любви Индостана, птица Камы, божества любви, она
говорит без слов о страсти.
Жаркое дыхание было аккомпанементом танцу, однако сквозь шум
крови в ушах до Василия внезапно донеслась назойливая, томительная песнь байри.
Ему уже приходилось слышать звук этой свирели, название которой означает «враг»
— враг сердечного покоя, конечно, потому что считается, будто ни одна красавица
не может устоять перед такой мелодией.
Может быть… может быть, эта музыка возбуждала и танцовщицу,
потому что теперь каждая ее поза была исполнена и экстазом — и яростью. Да,
яростью: ведь желание, распиравшее эти тяжелые бедра, вздымавшее груди,
исторгавшее тяжелое дыхание, танцовщица никак не могла утолить. Тот, перед кем
она извивалась, подобно змее, в последних содроганиях страсти, не бросался к
ней, не заключал в объятия, не валил на постель. Он оставался недвижим — и
только смотрел на нее.
